Солнце было такое яркое, что я даже зажмурил свой единственный глаз. А когда отжмурил его, то увидел, что никакого Юрасика, которому я собирался сделать «разнос», на диване уже нет.
Но это бы еще полбеды. Главное, что и глаза моего в пустом почему-то стакане, стоящем на столе, тоже не оказалось.
Я стал припоминать, брал ли я ночью глаз из стакана, когда ходил в лабораторию, или ходил туда без него?
Вспомнить не смог. Потому что уж больно какая-то сумбурно-бестолковая ночь получилась.
«Может, его в лаборатории замочил?» подумал я
Перекусив и завязав место с отсутствующим глазом красной лентой (другой не нашлось), я отправился в таком пиратском виде в лабораторию.
Юра уже был там и готовился к съемке двенадцатичасового опыта. Он был бледен и пил кофе, который подогревал на спиртовке в стеклянной колбе.
Глаза моего в лаборатории он не видел.
«Может быть, студенты так глупо подшутили? подумал я. Спрятали куда-нибудь, а к вечеру подкинут?»
Взглянув на Юрасика, на его мелкотрясущиеся с чашкой кофе руки, я понял, что ему, конечно, не до шуток. Спросил его: были ли в лаборатории студенты и во сколько он пришел сюда?
Он ответил, что были. С утра. А недавно ушли на берег ловить гаммарусов для опытов. И что он здесь уже часа два.
Видно было, что говорить ему трудно, как человеку, страдающему морской болезнью.
Ни к вечеру, ни на следующий день глаз так никто и не подкинул.
Я позвонил в Иркутск жене, чтобы она мне привезла в субботу запасной.
Но до субботы было целых пять дней!
«Ничего себе неделька начинается!» сказал приговоренный к смерти, идя к гильотине в понедельник. Вот и у меня были примерно такие мысли.
Через два дня Юрасик отпросился у меня в Иркутск, в больницу, жалуясь на общее недомогание и рези в животе.
Перед этим местная фельдшерица щупала и мяла его живот, но определить так ничего и не смогла. Предположила отравление. И посоветовала ехать в город
Я, наученный горьким опытом, на всякий случай проверил все заспиртованные и заформалиненные препараты. Они оказались в целости и сохранности. Так же как и спирт в компасе нашего лабораторного катера
В Иркутск он уехал в среду, а в пятницу к вечеру уже вернулся назад.
А утром, в субботу, я нашел в лаборатории свой глаз.
Он обнаружился в стакане с водой среди химической посуды за вытяжным шкафом, где я его, по-видимому, ночью с воскресенья на понедельник и оставил по рассеянности.
О посещении же Юрасиком больницы я узнал совершенно случайно от знакомой врачихи, лишь поздней осенью, вернувшись с биостанции в город.
Ривва Ароновна была приятельницей нашей семьи. И как-то под вечер пришла со своим мужем навестить нас.
Вечер выдался какой-то смешнучий. Мы пили много кофе. Много смеялись. Рассказывали анекдоты. Шутили.
Я вам анекдот из жизни расскажу, просмеявшись после какой-то очередной шутки, сказала Ривва Ароновна, не застольный, правда, но уж извините заранее.
Приходит ко мне как-то летом пациент. Студент. Стройный такой, кучерявый брюнет с голубыми глазами. Чем-то похожий на латиноамериканца. И грустно так говорит мне: «Доктор, у меня запор. Уже три дня. А вчера в туалете, когда я пытался ну, напрягался, в общем, смотрю, кровь в унитаз капнула»
Ну я уложила его на кушетку. Живот мне его не понравилсявздутый какой-то, твердый, но не так чтобы очень Язык посмотрела. Язык нормальный. И клиника никакая не прослеживается вроде. Думаю, может, и в самом деле простой запор и все лечение клизмой ограничится. А кровь из-за образовавшейся от натуги трещины на анусе может быть.
Ну-с, говорю ему, молодой человек, встаньте! Повернитесь ко мне спиной! Приспустите брюки. Наклонитесь
Раздвинула я ему ягодицы и, поверите ли, чуть в обморок не упала
Ривва Ароновна снова звонка рассмеялась.
Представьте! сквозь смех, вытирая платочком катящиеся слезы, проговорила она. На меня из ануса этак наивно-трогательно, с любопытством даже, уставился человеческий глаз И трещинка на анальном кольце как раз на 12 часов оказалась, как я и предполагала.
Она опять рассмеялась и повторила сквозь смех:
Он нагибается. Я нагибаюсь Нет это просто умора! Такого в моей практике еще не бывало!
Моя жена взглянула на меня и весело так заржала!
Я, надо сказать, тоже смеялся, но не от веселости. И глаз искусственный у меня вдруг зачесался ни с того ни с сего. И мне его захотелось вынуть и положить в баночку со спиртом.
Егорыч со Славой разрумяненные вышли из бани, отдуваясь и покряхтывая.
Силен парок! выдохнул Егорыч.
Ну, теперь нам порапришла наша пора! сказал Эдгар Иосифович, приглашая нас с Витей и забирая с лавки свои пузырьки.
Второй пар у меня уже с веничком. С травками, для ингаляции, если они есть. Что особенно приятно сейчас, осенью.
В ковшик или кружку с небольшим количеством воды капаешь несколько капель эвкалиптовой настойки, например, и выплескиваешь все это на раскаленные камни. Да вдогонку еще раза два чистой водичкой плеснешь. И скорее на полок, на самый верх!
А там уже запах, как в эвкалиптовой роще где-нибудь на юге.
Правда, я никогда не был в такой роще и не знаю, такой ли там запах. Мой опыт об ароматах эвкалиптовой рощи почерпнут целиком из банных процедур.
Честно говоря, мне больше нравится подбрасывать с нашатырно-анисовыми каплями. Запах, конечно, не такой смолисто-духовитый, как у эвкалипта, а резкий, продирающий
Но, если на дворе холодная погода, да еще простуда привязалась, нет лучше этого пара тогда
За бревенчатыми стенами бани ветер
В маленькое оконце парной видно, как пригибает он верхушки берез, срывая с них последние листья и унося их куда-то в сторону
На Байкале вода от фиолетово-зеленоватой до почти черной с белым кипением вершинок волн, которые тоже срывает, срезает ветер, превращая белоснежный загиб волны в фейерверк холодных быстрых брызг
А в бане, на полке, в это время как в Африке!
Тело млеет от приятного расслабляющего тепла с запахом свежеиспеченного хлеба (это с пивком подкинули), или мяты, или чего другого, напоминающего о солнце, лете, зеленом луге.
Когда разомлеешь до бесчувственности телесной настолько, что, закрыв глаза, уже не можешь определить где твоя рука, где нога, осталось ли у тебя еще тело или только душа, начинаешь хлестать себя веничком.
Из всех сортов веников: дубовых, пихтовых, березовых, можжевеловыхпростых и с добавлением мяты и веток черной смородинымне больше всего нравятся пихтовые и березовые.
Обычно я делаю смешанный веник. В березовый вставляю несколько пихтовых веток.
От распаренной хвои пихты идет такой ядреный, бодрящий, смолистый дух! А листья березы так славно, как опахало, подгоняют к телу знобящий жар! И так прилипают к телу, что хочется ойкнуть и засмеяться, и закряхтеть одновременно.
После пропарки с ветками пихты еще и на следующий день чувствуется едва уловимый, чистый лесной аромат. Поднесешь руку к лицу, вдохнешьи почувствуешь далекий как будто запах хвои.
Эдгар Иосифович, как тонкий дегустатор, поддавал пара, не перебарщивая с травками и не смешивая все в кучу.
Мы с Виктором с остервенением хлестали себя вениками, постанывая, покряхтывая, шумно выдыхая.
Уши, ничем не прикрытые, жгло от сухого жара. Руки без верхонок не терпели резких движений с веником.
У-уу-ф, делаю я последний удар веником по спине и выскакиваю в предбанник. (Витя со Стопом продолжают париться.) Красный, с полосами от веток (с которых облетели листья) на руках и на спине.
От тела валит пар.
Падаю спиной на лавку и лежу неподвижно, прислушиваясь к приятному, то возрастающему, то удаляющемуся куда-то гуду внутри себя.
Нетеплый воздух предбанника приятно холодит кожу.
Ни мыслей ни о чем, ни воспоминаний нет.
Есть только настоящее. Есть силы жизни, которые ты ощущаешь в полной мере. И счастье оттого, что тебе эта жизнь дарована. Через некоторое время начинаешь слышать разговоры.
Об охоте, о ягодно-грибных делах, о заготовленном сене и скотине, о проблемах местных и глобальных, которые распаренные мужики готовы решить тут же, в бане.
Тихая радость, как солнечный зайчик на белой беленой стене, гнездится в тебе. И самому уже охота рассказать какую-нибудь байку. Шкодное что-нибудь, с подковыром.