Эти для другой надобности, и указывал глазами на виднеющийся из окна в глубине усадьбы нужник.
Дело ваше, равнодушно говорил Пашка, засовывая бумаги в карман. Не пришлось бы отвечать
Семь бед один ответ. А ежели тебе страшно, сохраняй в папочке на моем суде покажешь. Вишняков насмешливо разглядывал вялое от бессонных ночей Пашкино лицо.
Вы знаете, что для меня суды. В суды я не верю. Насилие над человеком.
Раньше так было.
Всегда так будет, уверял Пашка, зевая.
Но, но, анархист! добродушно грозился Вишняков: с Пашкой нельзя было ссориться из-за той пользы, которую он приносил Совету. Поглядишь на настоящие суды успокоишься.
А мне и так не дюже тревожно
Пашка уходил, устало сутуля плечи. Вишняков недоверчиво относился к его усталости, зная, как Пашка оживлялся при виде красивой бабенки.
У Совета было много дел не только «внутренних», но и «внешних». Этим обычно занимался Прокофий Пшеничный, бритоголовый лесогон из полтавских хохлов. Он ходил на связь в Луганск, Алчевск, в штаб красногвардейских отрядов, к Пономареву, приносил разные вести, как там укрепляется советская власть и какими вооруженными силами она располагает. Благодаря Прокофию казаринские шахтеры знали, что большевики не везде главенствовали в Советах. Много было таких, где заправляли меньшевики, эсеры и даже анархисты.
А в иных поселках стояли калединские части.
Долго в мире не придется жить, со вздохом заключал Вишняков.
Когда-нибудь стукнемся.
Было б чем стукаться, осторожно говорил Прокофий. Армия не вся одинакова. Штаны одинаково рваные, а очи щурятся не одинаково.
Что Пархоменко говорит?
Пархоменку можно говорить. У нього отряд черту копыта позрывае. Хлопцы як один. Ниякой тоби контры. Усяка там буржуазия нызенько-нызенько кланяеться.
Как они ладят с Центральной Радой?
Вона для них як розбытый глэчик на дорози треба пидняты, а николы
Быстро печатавшая на машинке всякие бумаги, Калиста Ивановна вызывала у шахтеров своей злой работой больше доверия к Совету, чем десяток речей Вишнякова: значит, есть сила, способная заставить рыжекудрую, белолицую «Фофину мадаму» поставить на службу к новому хозяину. О прочности порядка иным людям меньше говорили строгие приказы командира милиции Сутолова, чем то, как к Совету шли на поклон военнопленные, «немец любит порядок, ежли уж немец идет, стало быть, признает власть». Это пробуждало смутную гордость и желание испытать ее, пусть она еще покажет, на что способна, пусть покрасуется и утешит.
В Совет приходили и вовсе без всякой надобности посидеть, покурить. В длинном коридоре шахтоуправления постоянно держался дым, как будто дымоходы были не в порядке. Рассаживались под стенками, на полу. Прислушивались к каждому слову, многозначительно поглядывали на соседей, когда это слово нравилось. Стеснительный Аверкий рябой не мог подать виду, что явился в Совет без дела, поэтому обязательно начинал что-то плести.
Все же не пойму, как дальше пойдет со свободой Управляющий, понятно, спрячется за спину генерала, а генерал по морде нас или по горбу. Это все ясно, как божий день. А вот, скажем, иное: мне свободно сегодня, не идет на ум шахта, хочется брюхом кверху полежать.
Кто прекратит такую мою свободу и как он будет называться?
Он победно улыбнулся оттого, что вопрос, по его понятию, был неразрешим для сидящих. Никто не сможет на это ответить, как не сможет ответить и он сам, так как только сейчас, сидя в коридоре, об этом неожиданно подумал. «То-то и оно!» вздыхал Аверкий.
Рядом так же недоуменно вздыхал Паргин. Ему тоже хотелось без всякого дела побыть в Совете, покурить и поговорить о всяких неясностях.
Найдется коню хомут, явится крикун, прошумит: «За леность голову отмотаю, сукин ты сын!»
Те-те-те! Я не про то зачал! Свободный гражданин, хочу работаю, хочу нет! На это ты мне ответь!..
Аверкий бросил окурок подалее от себя и сразу же принялся крутить новую цигарку.
Без работы посидит без порток останется, скосив на него подсиненные угольной пылью глаза, ответил Паргин.
А обчие гамазеи? Чего, скажем, не хватает, я за такой штукой к ним. А на бумажке написано: «Выдавать сему гражданину столько, сколько он пожелает, так как он еще с самой ранней поры стоял верой и правдой за свободу». Неужто в гамазеях одних порток не найдется? Богатство-то мы к своим рукам прибираем. Шахты, заводы, земля все наше!
Паргин понимал, что Аверкий плетет ерунду, а сам приглядывается и прислушивается, что происходит в Совете. Но ему тоже многое непонятно было с этой свободой. Где же ее границы? Всем ли будет выдаваться поровну? Вишняков, может, насчет того сгоряча лепит, сам-то он тоже не очень учен. Раздаст, разметает, а дальше как? Паргин был из деревенских, он помнил, как богатый мужичок поучал в пятом году бедняцкую голь: «Отобрать панское хитрость не дюже велика, а вот прибавить к отобранному это уж потяжельше». Завести же такую свободу, чтоб вылеживаться да к общим гамазеям ходить за подачками, это что-то не то. Значит, понадобится другая, сильная власть, чтобы она как следует могла распорядиться шахтами, заводами и землей.
Чудно ты говоришь, сказал Паргин, тоже свертывая новую цигарку.
Хриплый голос его звучал неуверенно.
Чего чудного? Погляди, все теперь потянулось к этому дому. Все и надеются что-то вынести из этого дома.
Может, от незнания, как быть Все в рабстве жили. Чего ж их винить? Сразу не придумаешь, как надо говорить и просить.
Он повел взглядом по коридору и по стенкам нарядность их поблекла с тех пор, как в шахтоуправлении расположился Совет. В одном месте стенку кто-то поцарапал ножичком. Пол затоптан, и кажется, его не мыли с тех пор, как уборщицы перестали сюда ходить. На потолке появилась паутина. «Вот ведь тоже неумеючи вселились, неумеючи и живут. Привыкли к своим полудомам, полуземлянкам, где уборка ни к чему. Сколько годов, видать, пройдет, пока приучатся к другому»
В коридоре показалась прямая, как палка, затянутая в потертый голубоватый мундир австрийской армии фигура старшины военнопленных Фаренца Кодаи. Аверкий и Паргин замолчали, провожая его напряженно-любопытными взглядами. Кодаи, не поздоровавшись, направился к двери, за которой, они знали, сидел Вишняков.
Еще один проситель, тихо сказал Паргин, поднимаясь, чтоб ближе придвинуться к вишняковскому кабинету и послушать, о чем там пойдет разговор.
Аверкий, кряхтя, будто нехотя, последовал за ним.
Теперь им слышно было все.
Ё напот здравствуйте, сказал Кодаи. Мне необходимо разрешить с вами несколько практических вопросов
Что ж, давай свои вопросы.
Мы хотели бы знать, получали ли вы инструкции от нового правительства в отношении военнопленных.
Инструкция у нас одна живите, пока не подойдет час выезжать на родину.
Мы не получаем почты. Какие меры вы принимаете для того, чтобы посылки и письма доставлялись нам аккуратно?
Случаются задержки. А это уж потерпите. Поезда, видать, опаздывают.
Аверкий подмигнул Паргину отбрил Вишняков мадьяра!
За дверью установилась тишина. Что уж там происходило неизвестно, но оба молчали.
Я хотел еще сказать, снова послышался голос Кодаи. Вы охотно принимаете в свои органы самоуправления наших людей. Не знаю, какую пользу они вам принесут. Но они нарушают воинскую присягу, и, как старший, я вынужден об этом заявить.
Кому заявить?
Вам и им, конечно
Паргин и Аверкий затаили дыхание. Им было интересно, как на это ответит Вишняков. Обоим приходилось работать в шахте с военнопленными. Шахта равняет всех, ни языки, ни звания там значения не имеют: у каждого над головой «коржи», которые могут отвалиться, каждому тесно и сыро, каждый крепко запоминает «печки», где можно схорониться в случае, если лава «заиграет» и вздумает рушиться, а для разговоров обилия слов не надо «руби», «клеваж ищи», «шабаш», «давай на-гора» Некогда вспоминать о присяге. Почему же этот теперь о ней вспомнил? Видать, не нравится, что военнопленные вошли в Совет.
Жизнь она всякое вытворяет, сказал Вишняков. Мог ли составитель вашей присяги знать, что вам придется жить не в части, а на шахте? Мне так мнится, что, поскольку вы находитесь на территории бывшего вашего противника и не ведете военные действия, ваша жизнь изменяется. А участие в самоуправлении дело добровольное для военнопленных.