Спасибо, что поделились информацией, доктор. Я этого не знал. Американец кивнул в благодарность и предложил мне еще одну сигарету. Ну а с вами какая история, доктор Кальтенбруннер?
У меня никаких еврейских корней нет, насколько я знаю, рассмеялся я.
Да нет, я не это имел в виду. агент Фостер снова улыбнулся. У вас кстати довольно редкая фамилия. Как она переводится? «Кальтен» означает «холодный», верно? А «бруннер»?
«Водный источник».
«Холодный водный источник». Признаюсь, это самая поэтичная фамилия, которую я когда-либо слышал.
Только если перевести её на английский и произнести правильно, а не «Калтенбраннер», как ваши коллеги частенько делают. Я не сдержался и фыркнул вместе с агентом ОСС. Простите, я вас перебил. Вы хотели задать мне какой-то вопрос?
Я хотел спросить, изучали ли вы евреев, как Гейдрих?
Нет, никогда.
Почему нет?
Я не считал их врагами.
А русских?
Ихда.
А нас?
И вас тоже. Всех союзников.
А почему вы не считали евреев своими врагами?
Врагэто тот, кто может напасть, физически навредить, тот, кто угрожает вашей жизни. Евреи никогда ни на кого не нападали. Лично я всегда был против самой идеи насилия, направленного на них, а уж тем более их физического уничтожения. Снятие их с должностных постов, вот где мы должны были остановиться в тридцать пятом. Даже переселение, с этим бы я еще мог спокойно жить. Но сгонять их вместе и попросту убивать это уж, простите, совсем не по-офицерски. Это против всех военных кодексов. И каким-то образом я оказался тем, кто подписывал все эти приказы. Я нервно рассмеялся и потер лоб. Как я мог ненавидеть евреев, если моя любовница была еврейской крови?
Вы же никому не сказали об этом?
Конечно же, нет. Я не собираюсь снабжать их прессу еще большей кучей грязных слухов на мой счет.
Да нет, дело даже не в этом. Технически, Аннализа Фридманн и её муж Генрих мертвы. Погибли в одном из воздушных налетов. Их тела были «найдены и опознаны» нашим офисом ОСС. Женщина, которую мы тайно переправили в Нью Йорк, теперь носит имя Эмма Розенберг, бывшая преследуемая еврейка, так что вы двое никогда не встречались. И, возвращаясь к цели моего визита, она очень хочет, чтобы вы остались в живых.
Всё же шло так хорошо, агент Фостер. Я потер глаза, покрасневшие от нескончаемых часов допросов, которые со мной проводили еще до прихода американца. Покормить меня сегодня тоже забыли. Возвращаемся обратно к «прянику»? Ну, давайте, спрашивайте. Что вы хотите от меня?
Я всего лишь хочу, чтобы вы помогли самому себе. Мы уже потеряли Гиммлера, который отравился цианидом и соответственно уже не сможет ответить за свои поступки. Только Борманн и Мюллер остались, кто может взять вашу вину на себя. Нам известно, что вы трое тесно работали ближе к концу войны, и было бы естественно заключить, что вы знаете, где их искать.
Их тела были найдены в Берлине, разве не так?
Неузнаваемые и сильно обожженные тела, одетые в их форму и имеющие при себе их документы и знаки отличия были найдены, доктор Кальтенбруннер.
Вот и я слышал то же самое.
Он пристально смотрел на меня не моргая в течение какого-то времени, с озабоченностью на лице вместо гнева, который я ожидал увидеть.
Так вы не знаете, где они?
Нет.
Конечно же, я знал. Мы четверо, включая моего самого близкого друга Отто, должны были бы сейчас плыть на подлодке к берегам Южной Америки. Пятеро с Аннализой. Шестеро с нашим нерожденным ребенком. Но Аннализа решила остаться в Берлине с её мужем, а я не хотел уезжать без нее. Меня уже тошнило от них всех, ну, кроме Отто, конечно. А еще я устал. Очень сильно устал, вот и решил уехать обратно в Австрию и погибнуть, сражаясь. Только вот у ОСС были на меня другие планы.
Правда заключалась в том, что меня предавали и лгали мне уже такое бессчетное количество раз, что я уже давно потерял всю веру в людей. Естественно, американец пообещает мне жизнь и свободу в обмен на Борманна и Мюллера, только вот он никогда не сдержит данного слова. Если уж она от меня отвернулась в последний момент, то чем он-то будет лучше? Нет уж, я приберегу эту карту до последнего, когда уже совсем будет нечем играть.
Нет, агент Фостер. Я не знаю, где они, я снова повторил твердым, уверенным голосом.
Доктор Кальтенбруннер, я только лишь хочу справедливости. Зачем вам покрывать других людейнастоящих преступников? Сейчас-то зачем вы это делаете, война ведь уже закончилась? Разве вы не понимаете, что если они предстанут перед трибуналом, вас могут судить всего лишь как пособника, а не главного исполнителя? Видя, что его слова не производят никакого эффекта, он решил вернуться к проверенному методу воздействия. Подумайте об Аннализе и вашем ребенке. Разве вы не хотите их снова увидеть?
Прекратите её в это впутывать! Это она не хочет меня видеть! я почти крикнул в ответ, не в силах совладать со злостью и обидой.
Вы же знаете, что это не так. Она любит вас всей душой. Снова задевая по нервам и чувствуя мою беззащитность, он начал давить еще сильнее. Видели бы вы, как она рыдала, когда я сообщил ей о вашем аресте. Она была безутешна, в таком отчаянии, боялась до смерти за вас, а вы говорите, что она вас не любит?
Я думаю, пора заканчивать, агент Фостер. Я стиснул челюсть, только чтобы самому не разрыдаться при нем. Я не знаю, где те люди. Мне больше нечего вам сказать.
Он тяжко вздохнул, сложил бумаги обратно в папку и медленно поднялся.
Ну что ж, доктор Кальтенбруннер. Это ваше решение, и я его уважаю. Обещайте только, что дадите мне знать, когда передумаете. Пока я все еще могу что-то для вас сделать.
С этими словами он протянул мне руку.
Я не хотел вам говорить раньше, потому как вы вряд ли были бы в состоянии четко думать во время разговора, произнес он тихо, все еще держа мою руку в его. У вас родился сын, доктор. Три недели назад. Похож на вас, как две капли. Она назвала его Эрнстом, в честь отца, а еще уговорила меня поставить вашу фамилию вместе с её в его свидетельство о рождении. Вспомните об этом, когда в следующий раз начнете сомневаться в её чувствах к вам. И дайте знать, когда решите, что готовы сотрудничать.
Он быстро развернулся и вышел из камеры. Я стоял совершенно неподвижно, все еще в шоке от новостей, пока охранник не приковал меня к своей руке и не отвел меня обратно в камеру. Я медленно дошел до кровати, свернулся в калач под одеялом, которое я натянул поверх головы, и только тогда беззвучно разрыдался.
Линц, октябрь 1913
Он рыдал, как девчонка, говорю тебе!
Йоханнес уже собрал вокруг себя большую группу наших одноклассников, которые пропустили драку и теперь не могли дождаться услышать все сочные подробности того, как я поставил известного хулигана Бернарда Ланге на место. Кто бы мог подумать, что такое вот незначительное событие вдруг принесет мне такую популярность? Ребята, которых я даже не знал, окликали меня по имени и спешили пожать мне руку. Даже старшеклассники, никогда не снисходившие до того, чтобы обратить на меня хоть какое-то внимание, хлопали меня по плечу и звали погонять с ними мяч после уроков.
Я же только ухмылялся смущенно, пытаясь понять, как тот факт, что я кого-то избил, вдруг принес мне всеобщее уважение и дружбу. Моя мать, например, пришла в совершеннейший ужас, когда ей пришлось отмывать мои окровавленные руки в тот день, и повторяла, какой я совершил ужасный поступок и как она никак от меня такого не ожидала.
Эрнст, насилиеэто не ответ, строго говорила она, усердно отчищая мою рубашку. Любой конфликт всегда можно разрешить разговором.
Перестань, Тереза! Мой отец сразу же перебил её. Ты же сына растишь, а не дочь. Мальчики дерутся, это вполне нормально. Если уж на то пошло, это нужно поощрять, а не ругать его за это. Не слушай свою мать, сынок, ты все сделал правильно, и я горжусь тобой.
Я не хочу, чтобы он вырос жестоким человеком, мама возразила тихим голосом.
Он вырастет человеком, который сможет постоять за себя и других.
Между умением постоять за себя и злоупотреблением своим положением сильнейшего очень тонкая черта, мать повторила, на этот раз едва слышно. Я тогда не понял, что она имела в виду.