Известно ли господину Больхагену, что в Брауншвейге можно встретить сколько угодно кавалеров, подкладывающих китовый ус под фалды кафтана. Какое подражание женской моде! Что сказал бы король Фридрих-Вильгельм, увидев подле своего трона мужчину в кринолине? А между тем это так элегантно!»
Христиан-Август провел ладонью по волосам: «Ах, не чересчур ли жена проворна на язык: тараторит, тараторит, тараторит». А когда Иоганна была невестой, генерал говорил ей: «Вы щебечете».
Кроме того, господин Больхаген забывает, что я мать.
Умный старик усмехнулся: «Оказывается, это он забывает, что она мать».
Иоганна-Елисавета поправила чепчик на бритой головке своей дочери:
Не успеешь оглянуться, как Фике станет девушкой. Или вы, может быть, полагаете, господа, что я собираюсь выдать ее замуж за сына аптекаря?
У Фике язычок «сделался сухим, а щеки пунцовыми». На крепостном валу трепетали липы.
7
Мадмуазель Бабет, уложив Фике, вышла по нужде. Как только девочка осталась одна в комнате, она оседлала подушку и стала скакать по кровати. Она скакала до изнеможения. Вернувшаяся воспитательница застала ее тихой, улыбающейся.
Бабет задула огонь.
Фике принялась считать, прижимая к ладоням пальчики, покрытые болячками: «Первая за императором Карлом, вторая за русским королем, третья»
Всю ночь золотушной девочке снились короны, короны, короны.
8
У Фике на коленях лежала большая французская книга в красном переплете. «Фике должна знать много басен Лафонтена, очень много. Она дурнушка, ей надо быть умной и образованной, чтобы какой-нибудь принц из соседей взял ее в жены»так все говорили: и мама, и мадмуазель Бабет, и господин пастор.
Третьего дня у Фике уже отняли куклы. Она не плакала. Она теперь будет играть с носовым платком.
Бабет смотрела в окно.
До чего же грустны ноябрьские сумерки в Штетине. А где они не грустны? Ах нет, в Штетине особенно! В Штетине они не имеют цвета, не имеют начала, не имеют конца. Так кажется.
Ветер выл.
«Самое гадкое,подумала Фике,когда воет ветер, или когда воет скрипка или собака. А другим людям почему-то скрипка и орган нравятся, а если воет собака, они сердятся». Фике это было непонятно, «Не все ли равно».
Бабет сказала:
А теперь прочтем вечернюю молитву.
Девочка опустилась на колени. Но читать молитву она не смогла. Ее стал душить кашель. Пришлось взять Фике на руки и отнести на кровать.
Утром мягкой стопой вошел в комнату врач. Он был в красном плаще, в башмаках с тупыми носками и при шпаге. Но рассуждения порядочного в медицинских науках не имел.
9
Болезнь, начавшаяся рвотным кашлем и колотьями в левом боку и сильным жаром, имела бедственные следствия: у ребенка искривился позвоночник.
Врач в красном плаще входил и уходил мягкой стопой, а худенькое тельце имело вид зигзага: одно плечо встало над другим, под крайним коротким ребром образовалась впадина, правое бедро опустилось, а тонкая шея сломалась, как стебелек, и окостенела.
Круглые глаза Христиана-Августа обрели лошадиную задумчивость, Иоганна перестала говорить о брауншвейгских маскарадах.
Неслышно скользил по комнате мальчик с усыхающей ножкой.
Старый умный господин Больхаген сказал:
Придется позвать палача. В Штетине только он один знает, как лечить такую болезнь.
Молодая женщина не решилась возражать. Она только разъяснила: «Конечно, ей бы не хотелось звать палача к кровати своей дочери, но так как в Штетине никто не знает, как приступить к ужасной болезни, то волей-неволей придется за ним послать».
На другой день, вместо врача в красном плаще, в комнату вошел палач.
Волосы висели у него по щекам, как собачьи уши. Рот был сухой, пасторский. Веки низкие. Из-под кафтана полувоенного покроя смотрела рубашка, очень белая.
Палач попросил, чтобы все оставили комнату.
Осмотр больной длился час и пятнадцать минут.
У палача были пальцы длинные, тонкие, холодные. Казалось, что они сделаны из прутьев тюремной решетки. Когда он касался ими Фике, по телу девочки пробегала дрожь.
Вы приехали из Берлина?спросила Фике, принимая палача за доктора, очень знаменитого.
Да, деточка.
А почему у вас нет шпаги?
Палач не знал, что ответить. Наконец отцу и матери, и господину Больхагену было разрешено войти в комнату. Палач сказал:
Я пришлю в замок девушку. Каждое утро натощак она будет натирать своей слюною больные части тела.
Фике заплакала.
Палач погладил ее по головке своими холодными длинными пальцами.
Кроме того, я сделаю для вашего ребенка особый корсет. Не снимайте его ни днем, ни ночью. Приходить я буду через день. Девочка выпрямится.
Палач ушел.
У Иоганны-Елисаветы вырвался вздох облегчения. Христиан-Август смотрел на своего мудрого старого друга счастливыми глазами.
Вы слыхали, господин Больхаген, что он сказал?
Да, сударь.
Он уверен, что Фике выпрямится.
Да, он в этом уверен.
* * *
Палач приходил в замок, как обещал.
Через полтора года стали появляться надежды на выздоровление.
Слюна девственницы помогла.
Во дворе замка долгоногий офицер, сверкающий позументами, делал развод солдатам в красных штанах и синих мундирах.
Мальчик с усыхающей ножкой прилип к стеклу. Пухлый нос его расплющился в лепешку.
Направо-о!.. Налево-о!..восклицал хромой мальчик, представляя себя долгоногим офицером в сверкающих позументах.
Уходи к себе в комнату. Ты мне мешаешь,строго сказала кривобокая девочка. Она заучивала наизусть псалом.
«Рассуди меня, Господи, ибо я в непорочности моей и, уповая на Господа, не поколеблюсь, искуси меня, Господи, и испытай меня; расплавь внутренности мои и сердце мое». Так начинался двадцать пятый псалом Давида. Двадцать четыре псалма Фике уже затвердила. Всего их сто пятьдесят.
«Плохо живется на свете будущим королевам. Они должны быть очень учеными,думала Фике,они должны знать сто пятьдесят псалмов Давида и уметь читать и писать по-французски и по-немецки. Хорошо еще, что пастор не очень помнит историю с географией. А то бы и эти науки пришлось знать. Но вот уже совсем непонятно, к чему нужны будущим королевам басни господина Лафонтена. Другое делотанцы. Королевы устраивают маскарады и балы».
Фике просила Иоганну-Елисавету, чтобы она снова разрешила приходить учителю в белых шелковых чулках.
Ах, мама, это очень удобный железный корсет. Ну, право же, он мне ни капельки не мешает.
Когда Бабет не было в комнате, кривобокая девушка немного упражнялась в кадрили. Это было очень больно. У Фике по щекам текли слезы. Она плакала и танцевала, плакала и танцевала. Но ничего не поделаешь, если хочешь носить корону, надо плакать и танцевать, плакать и танцевать.
Фике не терпелось взглянуть в окно. «Может быть, из ворот выйдет господин Больхаген». Но шея не поворачивалась. Палач слишком туго обмотал ее черной лентой.
«А вдруг господин Больхаген опять принесет газету и станет читать вслух. Вчера было так интересно».
Вчера господин Больхаген читал о свадьбе принцессы Августы Саксен-Готской с принцем Уэльским, сыном английского короля.
Умный старец сказал, обращаясь к Бабет:
Эта принцесса Августа приходится Фике троюродной сестрой. Но верьте мне, она гораздо хуже воспитана, чем наша девочка.
И, погладив Фике по бритой головке, он добавил:
Вот бы кому пристало носить корону.
Вторая глава
1
Герцог Карл-Фридрих Шлезвиг-Голштинский был ростом мал, кожей пылен и на лицо мартышка.
А царевна Анна, старшая дочь Петра I, и ростом, и костью, и мясом удалась. И лицом тоже удалась. Вырез глаз, с косинкой от Золотой орды, и брови-подковки вскинутые, будто в удивленности, выбивали ее какой-то приятной особенностью из череды розово-белых петербургских красавиц.
Герцога-мартышку с царевной Анной обручил Петр.
Даже слон явился с поздравлением к герцогу. Четвероногого царедворца, звенящего драгоценной сбруей и увешанного богатейшими покрывалами, сопровождало семь гвардейских солдат.
Петр не дожил до свадьбы герцога с царевной Анной. Сыграли ее вскоре после великого рева и слез, при Екатерине I.
Впереди свадебного поезда к жениху-мартышке на белом коне ехал гоф-фурьер. За ним попарно на превосходных турецких и персидских скакунахдвенадцать младших шаферов. За нимилитаврщик и четыре трубача. Потомеще две пары шаферов. И следом в роскошном фаэтоне на шести лошадях золотой мастимаршал свадьбы, обер-прокурор граф Ягужинский; в правой руке держал он литого серебра граненый жезл, на котором сидел государственный орел в короне. А за обер-прокурором, опять же на скакунах и попарно ехали четыре обер-шаферачетыре старших полковника. За этимина шести тигровых лошадях в еще более роскошном фаэтоне сам князь Меншиков с обер-маршальским жезлом, на котором сидел орел императорский, полыхающий бриллиантами. И, наконец, в хвосте свадебного поезда, покачивались в седлах четыре обер-шаферачетыре генерал-майора.
И вдогонку, думается, никто не сказал: вот она дурость-то, темнота. Золотом, серебром и бриллиантами сверкающая темнота.
Вскоре после свадьбы снова был великий рев. Голосили обе дочери Петра. Елисавета голосила из жалости, Аннапо себе. Да и мудрено было бы не облиться слезами: князь Меншиков, обер-гофмаршал роскошной свадьбы, выгонял дочь Петра и мужа ее из Петербурга, из России. Вон выгонял: помешали, путались в ногах. А князь Меншиков собирался высоко шагать.
2
Молодожены торжественно отбыли в Голштинию. Там, в столичном городишке Киле, чтоб не так тошно было, принялись устраивать фейерверки, балы и маскарады.
Средь фейерверков герцогиня и затяжелела.
Вот что писала из Киля в Петербург царевне Елисавете придворная дама Маврутка Шепелева:
«Ваша сестрица все готовит, а именно; чепъчики и пелонки, и уже по всякой день варошитца у ней в брухе ваш будущий племянник».
О погоде придворная дама доносила:
«В Кили очен дажди велики и ветри».
А подписывалась так:
«Ваша раба и дочь, и холопка, и кузына».
* * *
10 февраля 1728 года у герцогини родился сын. Об этом город Киль и его окрестности были возвещены пушечной пальбой, колокольным звоном, звуками труб и литавр.
Новорожденный получил имя Карла-Петра-Ульриха. Он приходился родным внуком Петру I и двоюродным, по бабке, Карлу XII.
Малыш сможет выбирать короны,говорил отец,захочетвозьмет российскую, захочетшведскую.
Были опять фейерверки, маскарады и балы. А за ними, без скважины, черное сукно и черный креп, и черные сургучные печати: молодая герцогиня Анна Петровна скончалась.
Память человеческая слишком мудра. Она в своих невидимых погребах не любит подолгу хранить большое горе. А люди хотят быть во что бы то ни стало несчастными. Они легко отпускают счастье и вцепляются в отчаянье, боясь с ним расстаться. Душевные раны заживали бы необычайно быстро, если бы мы усердно не расковыривали их.
Голштиния оделась в черные кафтаны, платья, плащи и шляпыв эти одежды человеческой глупости. За телом дочери Петра русские суда приплыли в октябре.
Анна Петровна умерла, кажется, от чахотки. Императрица Анна Иоанновна обычно следующим образом справлялась о здоровье внука Петра: «А что, голштинский чертушка еще не издох?» А чертушка рвал желчью; с головными болями, разламывающими маленький череп, изучал историю Швеции; извивался в кадрильях; стоял часами в ружьеи не издыхал.
«Когда я стану королем Швеции,утешал себя чертушка,я прикажу привязать господина Брюммера к лошадиному хвосту».
* * *
Голштинский герцог давал балы в залах, освещенных огарками. Устраивал пиры на рваных скатертях.
В одно из таких пьянств, когда Карлу-Петру-Ульриху исполнилось девять лет, отец заплетающимся языком произвел его из унтер-офицеров в секунд-лейтенанты.
Собутыльники герцога восторженно заорали и подняли над головами стаканы с плохим вином.
Карл-Петр-Ульрих, до того стоявший при дверях, в карауле, передал ружье солдату и сел за один стол с пьяными голштинскими офицерами.
В его детстве этот день был самым счастливым.
А утром, на уроке, когда секунд-лейтенант по неспособности коверкал шведские слова, Брюммер, играя хлыстом, сказал:
Я вас так велю сечь, что собаки кровь лизать будут.
3
В 1739 году Карл-Петр-Ульрих похоронил отца. Герцог умер легко, за писанием скверных мемуаров.
Неумные люди слишком просто расстаются с жизнью. Им кажется, что они не так уж много теряют. А можно ли потерять больше? Следует сказать, что неумные люди всегда на что-то надеются, они даже в яме надеются найти небо.
Правителем Голштинии и опекуном одиннадцатилетнего Карла-Петра-Ульриха стал епископ Любекский, принц Адольф-Фридрих, дядя маленькой Фике.
Резиденция правителя была в Эйтине. Небольшие озера, цвета некрашеного железа, лежали среди небольших гор, цвета железа, покрытого ржавчиной. Место было красивое. По крайней мере, таким оно нравилось немцам. Они называли ЭйтинШвейцарией.
Люди с поэтической душой имеют обыкновение называть Швейцарией всякий дачный поселок, в окрестностях которого находятся два-три пригорка и лужа для жирных домашних уток.
Летом этого года в Эйтине собрались родственники. Тут были бабушки, дедушки, дяди, тети, племянницы, внуки и внучки.
Принц-опекун привез из Киля своего питомца.
Иоганна-Елисавета из Штетина с остановкой в Гамбурге везла Фике.
Скопища облаков обгоняли их в пути.
В Эйтин приехали поздно вечером.
Фике стало грустно: «Ее сейчас накормят и уложат спать».
Она чуть не заплакала при этой мысли. Она сгорала от нетерпения увидеть мальчика, который может выбирать короны.
«А я сразу засну,решила она,и тогда время пройдет очень быстро, потому что время, которое спишь, не считается».
Значит, если верить Фике, одной трети жизни не существует, треть жизни не в счет.
4
Они сидели на скамейке под раскидистым кленом. Казалось, что кто-то над их головой перелистывает большую книгу. Это шелестело дерево.