Жена была уже на восьмом месяце, и Мазур, повздыхав для порядку, подсаживался к ней и прикладывал свою уже седеющую голову к большому, налившемуся животу. Он внимательно вслушивался в странные, тихие звуки, живущие внутри Марии. С нечеловеческой, звериной лаской он ждал, когда оттуда, из глубины его любимой женщины, кто-то, еще невидимый и незнакомый, осторожно толкнет его в небритую щеку. По этим таинственным толчкам он пытался угадать, кто, признав в нем своего, явится скоро на свет. У Мазура было двое сыновей и дочка, сейчас, в отличие от Марии, он ждал девочку. Она ему даже снилась, такой же красивой и таинственной, как ее мать в той летней счастливой реке.
Стоя на коленях, Мазур видел только коричневые сапоги партизанского командира. У левого облупившегося носка дымился окурок приторной немецкой сигареты. Сизый дымок узкой змейкой тянулся вверх, раздваивался и, медленно вибрируя, таял в теплом воздухе набирающего силу дня.
Выстрела Мазур не слышал, только по-детски ойкнул и поднял к высокому безоблачному небу полные слез и удивления глаза.
Испуганные выстрелом аисты снялись с большого колеса, которое Мазур с сыновьями перед Пасхой приладил на березе, и закружились над осиротевшим домом.
Мазур вскочил с постели, остатки кошмарного сна еще витали в сонном воздухе их городской квартиры.
«Чертовщина какая-то», подумал он, осторожно косясь на мирно сопящую рядом Риту, словно этот странный сон мог разбудить и напугать его беременную жену.
Игнат, которого так назвали в честь деда, убитого переодетыми в партизан полицаями, потянулся, чтобы выключить ночник. Вдруг в ближней к нему стороне огромного Ритиного живота появился крохотный бугорок, оттопыривая тонкую ткань ночной рубашки, сделал полукруг и замер на самой вершине. Кто-то новый, незнакомый, но уже до боли любимый, признавая в нем своего, пытался что-то сказать Мазуру.
Память часто преподносит нам странные сюрпризы.
За окном в предрассветном, весеннем, зябком мареве рождался новый день. Высоко над городом летели аистыбольшие сильные птицы, которые, по народному разумению, с древних времен приносят в наши дома счастье. Кто от кого зависит в этом миремы от птиц или птицы от нас? Кто знает, где кончается сон и начинается явь и куда вместе с нами течет неуловимое время?
Сладкий срам
У моего телефона завелась скверная манера звонить в субботу по утрам. Только с блаженством проскочишь час обязаловки-побудки и внутренне настроишься на негу часиков до двенадцати, как хрюкающая трель, похожая на фигурное карканье весенней вороны, разгоняет в стороны обволакивающие сновидения.
Ну и кого спозаранку? весьма недобро прохрипел я в холодную пластмассу.
Старик, у меня беда, взволновано затараторил один из последних оставшихся у меня друзей. Со временем дружба, как и зубы, притупляется, тех и других становится все меньше. Выручай, надо съездить к деду Тимохе, кажется, у него крыша поехала.
Конечно, можно было придумать какую-нибудь глупую отговорку, чтобы всем стало яснонечего ко мне по утрам соваться, но чувство дружбы, а скореелюбопытства и желания лишний раз пообщаться с Тимофеем Даниловичем, самобытным и диковатым стариком, в бездонных глазах которого искрилась неразгаданная тайна, заставили меня пренебречь уютной постелью и, хлебнув кофейку с медом, отправиться на Ярославский вокзал.
Дождавшись электрички до Загорска (шла весна олимпийского года, и переименовывать города никому еще в голову не приходило), мы разместились в полупустом вагоне. Леньчик был обескуражен и взволнован, на мои вопросы отвечал односложно и формально. Я наконец обиделся и, прильнув к извечной своей попутчицекниге, оставил его мучиться в одиночестве. Долго темпераментный Ленчик не продержался.
Я тебе, кажется, рассказывал, что дед привел в дом молодуху и живет с ней?
Не только рассказывал, мы с тобой имели честь лицезреть оное создание в позапрошлом году на Крещенье, ты что, забыл?
Хоть убей, не помню!
Леонид, вы меня пугаете. После монастыря мы пошли к деду перекусить и выпить. Цветы у вокзала покупали, к молодой «бабке» подлизаться хотели. Ну, вспомнил?
Точно, из-за этих цветов дед нас с ружьем и попер из дома.
Тимофей поначалу принял нас настороженно, но, увидев угощение и особенно любимую «Посольскую», потеплел и из кухни пригласил в горницу. Быстро собрали на стол, присели. В доме царил идеальный порядок, чувствовалась заботливая, а главное, работящая женская рука. Не спеша выпивали, закусывали, внук с дедом обменивались семейными новостями.
Жил дед небедно, в его половине кроме кухни было еще три комнаты, заставленные добротной, дореволюционной работы мебелью. Как все это удалось сохранить в лихие годины, знал, наверное, лишь сам хозяин. Раньше этот большой каменный дом принадлежал целиком его отцу Даниле, почетному гражданину города, купцу второй гильдии и главе многодетного семейства. Когда пришли совдепы и началось поголовное уплотнение, уплотнили и их. Оставили кухню и комнаты прислуги, а в лучшие заселили местных пьянчужек и прочий сброд. Однако народ в той половине не приживался. То кто-то по пьянке попадет под товарняк, то ребеночек в отхожем месте утонет, то повесится кто на перильцах перед парадным. Разное люди говорили, да не пойман, вестимо, не вор. Ордера на подселение брать перестали, а годом перед тридцать шестым та половина и вовсе сгорела. Все Данилово семейство явилось с ведрами, баграми и невесть откуда взявшимися брандспойтами, но свою половину и крышу отстояли. Мироеда, как звали за глаза Данилу, оставили в покое, и года через два уже Тимофейотец хворалв погорелой части устроил сарай и курятник, которые существуют и по сию пору.
Вон она, моя павушка с учения идет, просиял лицом Тимофей Данилович и бросился в сени. Сквозь непритворенную дверь послышались громкие чмокающие звуки, гудящий дедов шепот и кокетливое хихиканье.
Тим, да у тебя же гости! озорно шептал явно девичий голос.
Ну так и что, что гости? Ты пока в светелку-то не заходи, а прямиком в баньку, там еще тепло, гудел севшим от нетерпения голосом Данилович.
Ты бы дверь прикрыл, сдавленно пискнула «павушка».
Дверь зло хлопнула. Мы с Леней переглянулись, скорчив многозначительные рожи. Минуты через три из-за двери высунулась дедова голова и, зыркнув глазами, оповестила, чтобы мы тут не скучали, а они пока по хозяйству управятся.
Засекай, Леня, время, за сколько Тима со своим хозяйством управится.
Пошляк вы, батенька.
Дед управился минут за двадцать пять, с учетом всевозможных вычетов. Пришел довольный, раскрасневшийся, махнул полстакана «Посольской» и, блестя крепкими зубами, захрустел огурцом.
Счас Махонька придет.
Махонькой оказалась невысокая девушка лет восемнадцати, приятной наружности, с ладной фигуркой и крепкой грудью. Конечно, не фотомодель, но и дурнушкой ее назвать было нельзя. Зашла тихонькая, в белом платочке, села подле Данилыча. Выпили все вместе за дедово здоровье.
За здоровьеэто хорошо, мы на него как-то и не жалуемся, хохотнул старик, довольный жизнью. Вы, главное, касатики, на чужих-то баб слюни не распускайте, а то, ишь, глазенки размаслили.
Тут Леньку черт дернул влезть с цветами.
Не психуй ты, дед, бабушка у тебя хорошая, ладная, я вполне за тебя рад, вот даже на счастье и букетик прикупил, и он вынул из своей сумки слегка помятый пучок каких-то нехитрых цветочков.
Дед побагровел, сгреб своей огромной лапой бедные растения так, что от них, как от цыпленка, полетел в стороны разноцветный пух.
Ах вот вы что, кобели, удумали, девку у меня решили из дома свести! Поубиваю, не убоюсь, что родная кровь. А ты что сидишь? потеплевшим голосом бросил он Махоньке. Марш к себе.
Зная, что в гневе дед Тимоха лют, мы поспешно покинули некогда гостеприимный дом. Очутившись за калиткой, стали приводить себя в порядок. На крыльце, громко хлопнув дверью, стоял дед с ружьем в руках.
Еще раз увижу у своей изгороди, пеняйте на себя. Я те дам «бабушка», полюбовница она моя, понял, щенок? Посмей тока сунуться, что я, не вижу, заходили все кругом, а ну как Тимоха помрет да любушке своей имущества отпишет?