Не поеду.
Хватит. Не тебе решать, обрывает меня мама. Будешь делать, как тебе велят.
Наутро, когда рассвет начинает просачиваться в окна, меня грубо толкают в плечо, трясут. Нужен миг, чтобы прийти в себя, и вот уж я гляжу отцу в глаза.
Одевайся, говорит он. Пора.
Чувствую мягкое движение тяжести и тусклое тепло грелки у ног, словно живот щенка.
Я не хочу, папа.
Обо всем договорились. Сама знаешь. Поедешь со мной, говорит он твердо и тихо.
Когда папа сажает меня в бричку, еще холодно и темновато. Укутывает меня в синее шерстяное одеяло, которое сам связал, а потом еще в два, устраивает подушку у меня за головой. В бричке пахнет старой кожей и мокрой лошадью. Папин любимый жеребец Черныш бьет копытами и тихо ржет, мотает длинной гривой, пока папа подтягивает сбрую.
Папа забирается на козлы, раскуривает трубку, дергает поводья, и мы отправляемся в путь по утоптанному проселку, бричка поскрипывает на ходу. От тряски у меня ноют суставы, но вскоре я привыкаю к ритму и засыпаю под убаюкивающий звукцок-цок-цок; открываю глазаа там уж холодный желтый свет весеннего утра. Дорогу развезло: от тающего снега кругом ручьи и протоки. Там и сям на запятнанных снежной кашей полях торчат пучки жизнелюбивых крокусов, лиловых, розовых и белых. За три часа мы замечаем лишь нескольких путников. Из зарослей возникает бродячая собака и некоторое время бежит рядом, потом отстает. Папа иногда оборачивается проверить, все ли со мной ладно. Я сижу в своем гнезде из одеял и отвечаю ему злыми взглядами.
Наконец он говорит через плечо:
Этот врачзнаток. Мне его доктор Хилд посоветовал. Сказал, что этот врач всего несколько анализов возьмет.
Сколько мы там пробудем?
Не знаю.
Больше одного дня?
Не знаю.
Он меня разрежет?
Папа взглядывает на меня.
Не знаю. Незачем об этом тревожиться.
Одеяла колют мне кожу. В желудке вдруг пустота.
Ты со мной останешься?
Папа вынимает трубку изо рта, приминает пальцем табак. Сует ее обратно в рот, пыхает дымом. Черныш цокает по грязи, мы тащимся дальше.
Останешься?
Он не отвечает и больше не оборачивается.
До Рокленда мы добираемся шесть часов. Едим крутые яйца и хлеб с коринкой, разок останавливаемсячтобы конь отдохнул и чтобы сходить до ветра в зарослях. Чем мы ближе, тем больше я боюсь. К приезду спина у Черныша пенится по́том. Холодноа я тоже потею. Папа вынимает меня из брички, ставит на землю, стреноживает коня и вешает ему на шею торбу. Ведет меня по улице за руку, в другой руке держит бумажку с адресом врача.
Меня мутит, я дрожу от страха.
Прошу тебя, папа, не надо.
Этот врач, глядишь, поможет тебе.
У меня все хорошо, как есть. Мне не мешает.
Ты разве не хочешь бегать и играть, как другие дети?
Я и так бегаю и играю.
Оно ухудшается.
Мне все равно.
Перестань, Кристина. Мы с твоей матерью знаем, как тебе лучше.
Нет, не знаете!
Как ты смеешь разговаривать со мной непочтительно? цедит он сквозь зубы и быстро оглядывается по сторонамне заметил ли кто. Я знаю, как претят ему сцены.
Но ничего не могу с собой поделатьуже плачу.
Прости, папа. Прости. Не надо. Пожалуйста.
Мы хотим как лучше! яростно шепчет он. Чего ты боишься?
Подобно едва заметной приливной силе, что предшествует громадной волне, мои детские протесты и бунтылишь намек на те чувства, что сейчас подымаются во мне. Чего же я так боюсь? Что со мной станут обращаться как с подопытной, опять тыкать и ощупывать, без конца. Что врач будет мучить меня дыбами, скобами и спицами. Что от его медицинских опытов мне станет хуже, а не лучше. Что папа уедет, а я останусь у этого врача насовсем, и домой меня никогда не отпустят.
Что, если все окажется впустую, папа останется мной недоволен еще сильнее.
Не пойду! Ты меня не заставишь! ору я, вырываясь и бросаясь наутек по улице.
Ах ты упрямая, безмозглая девчонка! зло вопит он мне вслед.
Я прячусь в проулке за бочкой, от которой смердит рыбой, сижу на корточках в грязной каше. Вскоре руки у меня уже краснеют и немеют, щеки щиплет. Вижу, как папа мелькает мимо туда и сюда, ищет меня. Разок останавливается на тротуаре, вытягивает шею, вглядывается в сумрак, но затем кряхтит и идет дальше. Примерно через час я больше уже не могу терпеть холод. Волоча ноги, бреду к бричке. Папа сидит на козлах, курит трубку, синее одеяло набросил себе на плечи.
Смотрит на меня сверху, лицо мрачное.
Ты готова идти к врачу?
Я смотрю прямо на него.
Нет.
Отец суров, но сцены он почти не выносит. Я знаю это про неготак узнаёшь слабые места людей, с которыми живешь. Он качает головой, посасывает трубку. Через несколько минут резко поворачивается, спрыгивает с козел. Сажает меня в бричку, затягивает на Черныше подпругу, забирается на место. Все шесть часов обратного пути до дома он молчит. Я глазею на чистую линию горизонта, в стальное небо, на темные брызги ворон, взмывающих в воздух. Голые синие деревья только начинают покрываться почками. Все призрачно, лишено цветадаже мои руки, мраморные, как у статуи.
Домой мы прибываем уже в темноте, мама встречает нас в прихожей, крошка Сэму нее на руках.
Что сказали? спрашивает она пылко. Смогут помочь?
Папа снимает шапку и разматывает шарф. Мама переводит взгляд с него на меня. Я вперяюсь в пол.
Девчонка ни в какую.
Что?
Ни в какую. Ничего не мог я с ней поделать.
Спина у мамы каменеет.
Не понимаю. Ты не довел ее до врача?
Она отказалась идти.
Отказалась идти? Мамин голос возвышается. Отказалась идти? Она же ребенок.
Папа протискивается мимо нее, снимает пальто на ходу. Сэм начинает скулить.
Это ее жизнь, Кэти.
Ее жизнь? рявкает мама. Ты ее родитель!
Она закатила ужасную сцену. Я не смог ее пересилить.
Мама внезапно поворачивается ко мне.
Глупая девчонка. Потратила папин день впустую и все свое будущее, считай, профукала. Будешь калекой весь остаток дней своих. Довольна?
Сэм принимается плакать. Я горестно качаю головой.
Мама вручает вопящего ребенка папе, тот неловко покачивает его. Склонившись ко мне, мама трясет пальцем.
Ты сама себе худший враг, барышня. И трусиха. Бестолково этопутать страх со смелостью. От ее теплого дыхания мне в лицо пахнет дрожжами. Жалко мне тебя. Но так тому и быть. Никакой от нас больше помощи. Это твоя жизнь, как сказал твой несчастный отец.
* * *
Проснувшись поутру, я растопыриваю пальцы, прогоняю немоту, проникшую в меня за ночь. Вытягиваю ступни, ощущаю тесноту в щиколотках, в голенях, тупую тянущую боль под коленками. Боль у меня в суставахкак приставучий зверек, не отгонишь его. Но жаловаться не могу. Это право я утратила.
Моя депеша в мир
1940
Вскоре Энди вновь у нас на пороге. Неловко волочит треногу, под мышкойальбом для зарисовок, в зубах зажата кисть.
Вы не против, если я пристрою где-нибудь мольберттак, чтоб не мешал? спрашивает он, сбрасывая груз у дверей.
В смысле в доме?
Он кивает подбородком на лестницу.
Я думал, где-нибудь наверху. Если вы не против. Его нахальство меня слегка потрясает. Кто это является без приглашения в дом к почти незнакомым людям и едва ли не пытается вселиться?
Ну, я
Обещаю, что буду вести себя тихо. Вы и не заметите, что я тут.
Наверху никто не бывал много лет. Там полно пустых спален. И, по правде сказать, я бы не возражала против компании.
Киваю.
Вот и славно, говорит он с широкой улыбкой. Собирает вещи. Я постараюсь не путаться у ведьм под ногами.
Топает вверх по лестнице на второй этаж, шаги его громки. Устраивает мольберт в юго-восточной спальнев той, что когда-то была моей. Из окна ему видно, как пароходы выбираются из Порт-Клайда, к Монхигэну и в открытое море.
Я слышу сквозь половицы, как он бормочет, притоптывает ногой. Напевает.
Через несколько часов спускается, пальцы замараны краской, в уголках ртапурпур: брал в зубы кисть.
Мы с ведьмами вполне уживаемся, говорит он.