Вам известна широта моих взглядов, сказал он. Я считаю себя способным понять любую из причин, толкнувших человека на предательство. Мне искренне жаль тех коллаборационистов, которые добросовестно заблуждались, но не просите меня что-либо для них сделать. Я воспитан шохой, когда патриотический долг почитался превыше всего.
Ну, это еще как сказать, скептически отозвался Ват-рсн. Вспомните-ка, в оккупацию
С тарый учитель жестом остановил его, и на его губах заиграла добрая улыбка, полная снисходительности к самому себе.
Да я все прекрасно помню. Мне действительно случалось вести с вами разговоры, не вполне совместимые с моими н и лядами на патриотизм. Чего доброго, вы даже посчитали, ч то и и некотором роде анархист. Видите ли, у меня всегда Пыла склонность к парадоксам, и тут, боюсь, я неисправим. Да п большинство французов такие. Это не мешает им любить снос отечество.
Говоря все это, старик незаметно наблюдал за коллегой и беспокоился от того, что никак не мог поймать его взгляд. Ватрен подбирал в траве камешки и бросал их в реку, стараясь попасть в плывущую по течению деревяшку. Достигнув цели, он засмеялся от удовольствия и, повернувшись к Дидье, вдруг сказал:
Почему бы просто не признаться, что вы боитесь?
Боюсь?
Боитесь запятнать себя пособничеством коллаборационисту. И даже сейчас, отказавшись, вы все еще неспокойны. Вы боитесь, что не выглядите в должной мере патриотом.
Дружище, признаться, мне не совсем ясно, почему я должен бояться. Чего мне бояться и кого? В таком возрасте, как я, человек уже лишен карьеристских устремлений и не может стать объектом чьей-либо зависти. Допустим даже, что я окажусь на плохом счету у нынешних властей, ну и что мне, по-вашему, могут сделать? И потом, вы как будто забываете, что мы живем в республике и нам нечего опасаться ответственности за свои высказывания.
Ватрен вновь принялся кидать камешки в реку. Учитель Дидье умолк: похоже, его сильно заинтересовало проходившее по мосту стадо коров. Когда стадо скрылось из виду, он надолго погрузился в созерцание своих иссохших рук и грязных ногтей.
Ну хорошо, хорошо, сказал он, я боюсь. Вы довольны?
Послушайте, Дидье, вы прекрасно знаете, что я не собираюсь вас мучить, я просто хотел дать вам возможность сбросить груз с души.
Я объяснил вам, почему я не должен был бы бояться. Но на самом деле я боюсь. Мне всегда кажется, что люди подозревают меня в том, чго я не разделяю с ними их ненависти или их обожания. Увы, сии неистовые чувства бесконечно от меня далеки, и от этой своей умеренности я страдаю теперь как от уродства. Я хотел бы думать как все и чтобы это было ясно написано на моем лице. Вот и приходится ломать комедию. Идти на подлость. Когда журданы и фромантены изрыгают проклятия в адрес коллаборационистов, я не в состоянии помешать себе присоединиться к их хору, а если они сообщают мне, что такого-то расстреляли, я помимо воли изображаю ликование. Или еще: у меня в классе учится сын голлиста-коммуниста. Так вот, как бы я внутренне ни противился, а все равно выделяю его среди остальных учеников. Стараюсь не наказывать, норовлю выставить оценку повыше. Какая пакость, Ватрен, какая подлость. А вы не боитесь?
Разве что самую малость. По правде говоря, совсем чуть-чуть. Но ядругое дело, я не совсем нормальный. (!лс! ка тронутый. Вы, Дидье, ведете себя как здоровая клетки. и которой содержание фосфора или кальция изменяется ПО тому же закону, что и во всем организме. Вы боитесь имеете с тридцатью девятью миллионами французов. И не сокрушаться надо по этому поводу, а, наоборот, радоваться ВЛПС'П юму чувству гармонии, которое побуждает вас выть помолчи-! живя с волками. Сегодня среди людей царит гармония большого страха. Существует и много других гармоний, прекрасней этой, и их черед обязательно наступит. Мир чудесно устроен, и человекнепревзойденный шедевр, Ди-lu-, клянусь вам.
XVII
Вместо того чтобы остановить грузовичок во дворе, Мон-I па-сын обогнул дом и подогнал его к заднему крыльцу, выходившему в сад. Тут благодаря густой листве его можно было разгрузить, не опасаясь нескромных взглядов соседей. В окне кабинета появился Монгла-огец и, когда его сын вылез из кабины, вопросительно дернул подбородком. Мишель вполголоса ответил:
Три новые пишущие машинки, люстра эпохи Людовика Шестнадцатого, китайская ваза, двенадцатитомная энциклопедия Ларусса, сабля самурая
Чья сабля?
Самурая, это из Японии. Люстра Людовика Шестнад-I ин ого, или я уже говорил? Тут у меня еще доспехи пятнадцатого века и морской бинокль.
Монгла уныло хмыкнул, скользнул мутным взглядом по брезентовому тенту грузовичка и пожал плечами.
Как ты мне надоел, сказал ему Мишель, вечно недоволен. Знаешь что, с меня хватит. Если ты считаешь себя Шустрей меня, то покупай сам, и дело с концом. Или оставь спои банкноты при себескоро будешь ими подтираться.
Он намекал на грядущую денежную реформу, ввиду которой и требовалось как молено больше банковских билетов обратить в товары. У винозаводчика на руках было столько i шличных денег, что он не мог позволить себе поменять даже десятую их часть без того, чтобы не взбудоражить общественное мнение Блемона и не натравить на себя налоговых инспекторов.
Сколько ты за все это заплатил?
Восемьдесят семь тысяч.
Услышав цифру, отец досадливо пошевелил рукой и угрюмо заметил:
Меньше ста тысяч, тогда как речь идет о десятках миллионов. Такими темпами
Согласен, но кто в этом виноват? Если бы ты разрешил мне и дальше покупать картины, мы в два счета растрясли бы весь мешок.
Монгла покачал головой, и его дряблое лицо сморщилось от отвращения. О картинах он больше и слышать не хотел. Он перестал веритьда, по существу, никогда и не верилво всех этих ренуаров, дета, Пикассо и иже с ними. Сгибаясь под тяжестью денег, которые совершенно некуда было девать, Монгла вынужден был согласиться на эту авантюру, но, прислушайся он к своему внутреннему голосу, он не позволил бы ни одному полотну поселиться под крышей его дома. Иногда, сидя в кабинете и думая о сорока миллионах, вложенных в такую чепуху, Монгла проклинал себя за легкомыслие и чувствовал, что его охватывает паника. Если не считать одной толстозадой голой девки кисти Ренуара, которая еще могла вписаться в интерьер какого-нибудь борделя, вся эта мазня, вместе взятая, по глубочайшему убеждению Монгла, стоила меньше свиного стада. Слишком уж легкий способ заработать деньги: взять да и размалевать красками кусок полотна.
Сегодня утром, проезжая через Обр, медленно произнес Мишель, я узнал, что замок уже продан.
Отец испустил долгий вздох, похожий на жалобный стон, и даже слегка сгорбился. Его мучила мысль о замке, который мог бы стать для него осязаемым свидетельством его богатства, но купить его он так и не осмелился, боясь привлечь к себе внимание налоговой службы. Несмотря на влиятельных покровителей в Париже, Монгла жил в постоянном страхе перед расследованиями, проверками, штрафами, конфискацией, а главноеперед общественным мнением. Он был настолько одержим этой боязнью, что никогда не показывался в Блемоне иначе чем в поношенном костюме и взял себе за правило не делать ни одной сколько-нибудь значительной покупки в радиусе двадцати пяти километров от города. Чтобы разнообразить стол кое-какими дефицитными продуктами с черного рынка, Мишелю приходилось мотаться в соседний департамент.
Управляющий вернулся?
Нет, ответил Монгла, он уехал в. Клерьер.
Анриетта на кухне?.. Пойди займи ее, пока я выгружу покупки
Отец медлил; лицо его выражало усталость и скуку. На-ы >исц он заставил себя отойти от окна и нехотя потащился к двери. Когда он выбрался в коридор, из кухни как раз вышла Анриетта, толстуха лет сорока с честнейшей круглой физиономией и румянцем во всю щеку.
Эй, пошли, жалобно проблеял Монгла. Мне хочется.
Я собралась в огород за щавелем.
Нет, мне хочется прямо сейчас.
Неужто вы не потерпите каких-то пять минут? А что lilii мы делали, если б меня тут не было?
Ну ладно, хватит препираться.
Ворча что-то себе под нос, Анриетта начала взбираться ПО лестнице следом за хозяином, который с трудом одолевал слуг ici |ьки, опустив голову, словно бы сгибался под тяжестью мешка с мукой. В очередной раз он рисовал в воображении женщину, какую хотел бы сделать своей любовницей: стройное, хрупкое создание, сильные ноги, а в особенности ляжки, трагическое лицо с огромными, как блюдца, глазами. На такую женщину он и денег бы не пожалел. Однако главной заботой Монгла было добиться, чтобы сограждане простили ему его богатство, и он боялся, что, обзаведясь любовницей, восстановит против себя общественное мнение Блемона. К тому же наличие содержанки слишком явно указывало бы на размеры его состояния. В Париже, когда позволяли дела, он несколько наверстывал упущенное, подо сих пор ему так и нс удалось напасть на идеал, о каком он мечтал.