При жизни муж, несмотря на преклонные года, был жилистым и еще очень сильным, большой кулак бил наотмашь так, что Дунечка летела через всю избу. Теперь же Молчан лежал щупленький, скукоженный, с каким-то растерянно-обиженным выражением лица. «Кротким прикидываешься, жалости ожидаешь? Не дождешься. Не жаль мне тебя, нисколечко не жаль, Евдокия наделила покойника тяжелым ненавидящим взглядом, и плакаться по тебе не стану, туда тебе и дорога за все, за молодость мою загубленную. Будь ты проклят».
Что ты там шепчешь? к Дуне подсела невестка. Жена Кривко Новица была тридцатилетней бабой, худощавой, с тонкими вечно недовольно поджатыми губами и заостренным подбородком. Дуняша знала, что хитрая невестка сжимала в ширинке кусочек луковицы и теперь при всеобщем одобрении лила потоки слез напоказ.
Слыхала, Некрас уж к тебе посватался, с Кривко по рукам ударили?
Как? обомлела Евдокия, ей показалось, что мерзкий старикашка ухмыльнулся в гробу. Тело мужа еще не остыло, а вы уж сговариваетесь, нешто не совестно?
Больно ты горюешь-то по мужу.
Уж как могу, а за этого упыря не пойду, лучше в омут.
Так иди топись, плакаться по тебе некому. Ты что же, думала в одной избе с нами и дальше жить станешь, мужа моего под бок к себе, а меня со свету сжить? Как бы не так! губы Новицы превратились совсем в тонкую щель.
Больно нужен мне твой муж, презрительно фыркнула Дуняша.
Думаешь, я не знаю, что он по тебе слюни пускает? Костьми лягу, а тебя выживу.
Да я сама с вами жить не собираюсь, но за Некраса не пойду.
Новоявленный жених был не стар и несмотря на имя вполне пригож с лица, он недавно овдовел и подыскивал себе жену. Но все знали его тяжелый нрав и неуживчивый характер. Он был нелюдим, угрюм, жил замкнуто, в гости не звал и к другим не хаживал. Поговаривали, что прежнюю жену Некрас сжил со свету непосильной работой и побоями. Бедная баба каждый раз скидывала плод, так и не сумев выносить ребеночка. Неужели та же постылая судьба ждет и Дуню? Может зря она проклинает покойника, может рядом с Некрасом жизнь с прежним мужем покажется вполне благополучной? Ведь Молчан после побоев жены на утро становился тихим и даже дарил подарки. Вон на ножках сафьяновые сапоги из самого Полоцка привезены. Новица от зависти чуть не подавилась. А этот-то жених что камень? «Не зря он сегодня на меня пялился», Дуне вспомнился жадный раздевающий взгляд с прищуром, стало мерзко до тошноты.
Все уж решено, вырвала Евдокию из горьких размышлений невестка, он посул большой обещал и приданое ему не нужно, говорит голую и босую тебя в дом готов ввести. Где такого жениха еще сыщем? И что они в тебе находят, что вместо приданого сами платить хотят? Приманиваешь, распутница бесстыжая. Сорок дней, конечно, подождем, чтобы люди не судачили, да и поминки, что я одна должна готовить? Опять же, в поле надо управиться, а там по осени и свадьба.
За Некраса не пойду, упрямо повторила Евдокия.
«Божье наказание мне, что смерти мужа радовалась, по делом мне. Господи, прости, только не за него, только не за него!» Слезы хлынули потоком, купая щеки.
Расплакалась, не сдержала горюшка, довольно замахали головами старухи, бедная вдовица, как убивается-то голубушка. Всякому бы вдову такую.
На следующий день Новица выставила Дуню из избы, мол, негоже двум бабам при одном муже жить. Евдокия была только рада, она перетащила в клеть нехитрые пожитки и старый тулуп, застелить лавку. Невестка под равнодушным взглядом Дуни присвоила все наряды, что покойный дарил жене. Она бы и сафьяновые сапожки прихватила, да они были на ногах у юной свекрови. Каждая вещь тащила за собой хвост дурных воспоминаний, поэтому Дуня лишь с горькой усмешкой провожала бусы, обручи, повои в широкий короб Новицы. И только, когда невестка протянула руку к медному котлу бабки Лукерьи, Евдокия решительно встала и, сказав сухое: «Не дам», спрятала памятную вещицу за спину. Невестка начала было что-то высказывать про неблагодарность и даром съеденный хлеб, но осеклась под жестким взглядом.
Новица всегда считала себя выше Дуняши и делала все, чтобы это признали и остальные. По ее наветам молодухе не раз доставалось от мужа, невестка тайком пересаливала кашу, приготовленную Евдокией, путала ей рукоделье, всячески пытаясь выставить плохой хозяйкой, и все ради того, чтобы свекровь склонила голову, признала старшинство, поняла, наконец, дуреха, что в руках у Новицы, а не у кого другого, ее спокойная сытая жизнь. И все вроде бы шло ладно: Молчан невестку, а не сопливую женушку, звал большухой, ее совета спрашивал, но А но заключалось в том, что Евдокия Новицу не боялась и открыто презирала, на колени смиренно падать не хотела. И что самое неприятное Новица ловила себя на мысли, что она сама боится молодой соперницы, очень боится: и пронзительного взгляда голубых глаз, и вызывающей усмешки, и какой-то внутренней силы, которой у нее Новицы никогда не было. А особенно пугала дикая, не приглаженная нарядами красота, от которой местные мужички сходили с ума. «Несет себя аки боярышня, а с чего?» Обе тяготились друг другом и с облегчением разошлись по разным углам.
По традиции в день после похорон принято было раздавать соседям одежду покойного. Кривко, заранее припрятав лучшее, вынес на двор охапку рубах, порток, поясов. Дуня видела, как жадно тянутся чужие руки к ее приданому. Довольно улыбаясь, старики и совсем юные отроки разглядывали обновы. Всем нравилась работа рукодельной молодухи. Евдокия помнила, как она в отчем доме старательно выводила каждый узор, как рисовала себе образ любимого суженного, пыталась представить робкие объятья и нежные поцелуи. Боже, какой глупенькой она была, как жестоко втоптала ее судьба в житейскую грязь! «Надо смиряться, ни я одна, бывает и хуже», убеждала она себя, а беленые рубахи белыми лебедями уплывали со двора.
Под вечер, прихватив ведро, Дуняша пошла доить коз. Рогатые неслухи признавали только ее руки, упрямо не даваясь ни Новице, ни ее десятилетней дочери Купаве.
Молодая хозяйка привычным жестом подперла вилами дверь козлятника, поцокала, подзывая животных. Руки зарылись в мягкую шерстку, та приятно грела, успокаивая.
Красавицы мои, заждались? Сейчас, сейчас, заворковала Дуняша, осторожно обмывая вымя теплой водицей. В ведерко полилось молоко. Пять дойных коз, одна за другой были обласканы и подоены. Хозяйка заботливо прикрыла ведерко белой тряпицей. «Готово», выпрямила она спину и натолкнулась на стоявшего за спиной Кривко.
Умаялась, голубушка, с притворной заботой промычал он, пытаясь приобнять мачеху.
Дай пройти, шарахнулась от него Евдокия.
А ежели не дам? Кривко нагло улыбнулся, расставляя толстые руки.
Закричу.
Кричи, кто услышит-то. Новица к куме ушла и детей прихватила, соседка Команиха глухая, хоть в ухо кричи. Ну, иди сюда, чай, истосковалась по молодому телу?
По твоему жирному? Не больно, Дуня прятала за усмешкой страх. «Как вырваться, он хоть и пухлый, что подушка, а все ж сильней?»
Зря несешь себя, приласкала, так и не убавилось бы. Знаю за Некраса не хочешь, а ведь от меня зависит, он сделал шаг, Евдокия отступила в глубь козлятника. Замесим сейчас дите, подумают отца приплод, большухой в доме станешь, Новицу за пояс заткнешь. Все к ногам твоим кину. Иди ко мне, голубушка, совсем иссушила ты меня, окаянная, голос пасынка перешел в хриплый шепот.
Не больно-то усох. Биться стану, без боя не дамся, предупредила Евдокия.
Да даже лучше, горячее, Кривко едко усмехнулся и рванул к девушке. Дуня размахнулась деревянным ведром полным молока и что есть мочи и злости стукнула пасынка по голове, но Кривко успел слегка отпрянуть и удар пришелся по касательной. Молоко расплескалось, залив нападающему лицо и рубаху.
Ах, ты ж, грязно выругался пасынок, занося большущий кулак. Евдокия, привычная к побоям, резко присела, толстая ручища пролетела над головой. Девушка отскочила в самый дальний угол, отступать было некуда. Мокрый и злой Кривко надвигался на нее подобно разъяренному быку. «Все, забьет меня до смерти». Дуня съежилась, зажмурила глаза. «Попробую под ноги подкатиться, авось не устоит». И тут раздался глухой удар и что-то большое рухнуло к ее ногам, так падает мешок с мукой, срываясь с крюка.