А ты поганый? осторожно спросила Дуня.
С чего ты взяла, креста что ли не видишь? удивленно сдвинул брови Юрко.
Не вижу, дяденька Георгий.
Юрко пошарил по груди.
Обронил, шмыгнул он носом. Слушай, Дуняшка, мне бы поесть чего, не ел давно, и рубаху бы новую. Моя, сама видишь, уж ни на что не годна. Принесешь?
Поесть принесу, а вот рубаху, девочка запнулась, ладно, принесу и рубаху.
Ты только про меня никому не сказывай, быстро зашептал чернявый, беду на своих накличешь. Гонятся за мной.
А кто? Дуня тревожно оглянулась, спиной ощутив опасность.
То тебе знать не надобно. Беги, а я посплю пока, Юрко опять закрыл глаза, опустившись на мох.
Девочка, подхватив злополучную лопату, не оглядываясь, побежала домой.
Бабка Лукерья, сильная пятидесятилетняя женщина, крепкими руками размашисто замешивала тесто на большом столе прямо посередине двора. Глинобитный очаг уже радостно потрескивал дровами. В летнюю пору в избу заходили только переночевать, да и то, если не донимала жара, а то могли обойтись и сеновалом.
Кирьян, о чудо, смиренно чистил в загоне у поросят. Увидев выбежавшую из леса растрепанную с оторванным подолом Дуняшу, он испуганно шмыгнул в клеть.
Дунюшка, что случилось?! бабка, спешно обтерев руки полотенцем, кинулась к внучке.
Ничего, густо краснея, проблеяла овечкой Евдокия.
А с подолом что? бабка сверлила Дуню внимательным тревожным взглядом.
Упала, за корягу зацепилась, клок оторвался.
Так-то ровно. И где ты была? простой вопрос, да как ответить. «Что я в лесу могла с лопатой делать?»
Кипрея хотела накопать, а упала, вот рубаху порвала, пришлось домой идти. Ба, ты не сердишься? щеки нестерпимо жгло.
Велела же без меня по лесу не шастать, неслухи, поругала Лукерья, но не злобно, так для порядка. Беспокойство отступило, бабка облегченно выдохнула.
Можно я пойду к ручью одежу стирать? заискивающим тоном попросила Дуняша.
Что-то вы сегодня больно покладисты? Натворили чего? опять с подозрением сузила бабка глаза.
Так ведь подол же разорвала. Ба, а можно я другую рубаху одену, я эту потом починю, вот те крест?
Ладно, ступай уж переодевайся. Есть-то хочешь? Ведь с утра не ела.
Нет, я до полудня подожду, Дуня махнула рукой и побежала в избу.
Вот он короб с приданым, любовно сколоченный отцом для любимой дочери, еще пахнущий свежесрубленным деревом, украшенный витиеватой резьбой. Евдокия, стыдливо оглядываясь, открыла тяжелую крышку. Беленые расшитые по вороту и подолу рубахи, рушники с пляшущими петушками, пестрые поневы всё было сложено ровненькими стопочками, присыпано душистыми травами и девичьими грезами.
Дуняша пальчиками пробежалась по родным узорам. Двенадцатилетняя девчушка уже слыла в селе заправской мастерицей. Подруги завидовали ее ровному стежку, хитрому сплетению завитков. Под руками юной вышивальщицы прорастали диковинные деревья, скакали по веткам пестрые птахи. Для неведомого еще любимого выводила Дуня долгими зимними вечерами замысловатое узорочье, представляя, как русый красавец с кудрявым чубом наденет ее рубаху, залюбуется тонкой работой, как закружатся, отражаясь в небесно-голубых глазах жениха, нитяные цветы и птицы.
И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».
Со стола девочка прихватила оставленную ей бабкой на завтрак краюху хлеба и крынку парного козьего молока. Чтобы молоко не расплескалось, накрыла глиняное горло берестяной крышечкой и обернула льняной тряпицей, залезла в ларь, где хранились сухари: «Добавлю, а то маловато. Эх, ему бы еще сальца для силы. Да как в погреб пробраться?»
Дуня выглянула наружу, крадучись прошмыгнула за спиной у Лукерьи, тихо по стеночке спустилась в темноту. Погреб дохнул в лицо запахом сырой землицы и ароматом свежесорванных яблок. Их спелые бочка бабка с внучкой только вчера заботливо укутали соломкой. Пара яблок да ломоть сала в три пальца толщиной тоже легли на дно корзинки. Готово, теперь к лесу.
Выбравшись из погреба незамеченной, Дуня закинула за плечи заметно потяжелевшую корзину, у калитки как можно беспечней помахала бабке рукой, сделав вид, что идет к реке.
Уже на улице из-за угла соседского забора на нее вышел Кирьян.
Ты что ж за лопатой возвращалась? пряча глаза, спросил он.
Так нельзя нам без лопаты, развела руками Дуняша.
И чего там было? у брата нервно дернулась шея.
Не знаю, я лопату схватила и бежать, соврала сестра. «Пусть думает, что там нечисто, может впредь не полезет».
А-а-а, протянул Кирьян, и потеряв к девчушке интерес, скрылся из виду, перемахнув через забор.
«Вот и ладно», выдохнула Евдокия. Раньше бы она призадумалась, что за частоколом соседей забыл братец, но сейчас было не до него.
У речной заводи девочка, выбрав заросли осоки погуще, свалила в них грязные вещи и с полегчавшей корзиной побежала к лесу.
Юрко лежал в той же позе, как его оставила Дуняша.
Эй, дяденька Георгий, ты еще живой?! обеспокоенно окликнула его девочка.
Тяжелые веки медленно открылись.
Живой, обрадовалась Дуня и суетливо стала раскладывать на рушнике еду, здесь вот молочко парное, тут хлебушек. Бери.
Чернявый сел, опираясь на ствол, взял из рук девочки крынку, сделал несколько жадных глотков, потом отломил небольшой кусочек хлеба и медленно стал жевать.
Да ты побольше бери, здесь еще много. И сальце есть, я сейчас тебе ножичком нарежу, хлопотала девчушка.
Нельзя мне много сразу, не ел давно, худо будет. Ты оставь, я потом доем. Тебе сколько лет, Дуняха?
Двенадцать.
Как-то маловата для двенадцати, незнакомец наступил на больную Дуняшкину мозоль, ровесницы уже щеголяли в поневах, а она в рост пока не пошла и довольствовалась детской рубахой.
Давай перевяжемся, предложила девочка, уходя от неприятного разговора, я чистую холстину прихватила, и вот подорожнички.
Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.
Готово, улыбнулась девчушка.
Знатной хозяйкой станешь, похвалил Юрко, подрастешь, я на тебе женюсь.
Что-ты, удивленно открыла рот Дуня, ты же старый, должно старше батюшки моего.
Какой я тебе старый? вдруг обиделся чернявый. Мне и двадцати лет от роду нет.
Это ты так шутишь, дяденька? девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.
То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала, а как повзрослеешь поймешь, какой я красавец.
Девочка не удержалась и прыснула от смеха.
Э-э-эх, смейся смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.
Эк-то у вас девки не разборчивые, покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.
И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, Юрко положил в рот кусочек сала.
«Смешной какой, жалко если помрет», вздохнула про себя Дуня.
Вот рубаха, дяденька Георгий.
На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.
Хороша, признал Юрко, матушкина работа?
Матушка померла, это я шила.
Точно женюсь, подмигнул парень.
Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.