Атаман с минуту помедлил, оглядел притихший стан и тихо произнес:
Видел. И многие мои сотоварищи видели
Ну и как, царь он? Из-под суровых бровей глаза колодника смотрели остро и жгуче.
Нет, не царь, говор донской и писать не умеет. Поначалу я тоже думал, что он настоящий император, а когда пригляделся, понял: император за народ никогда голову класть не будет. Вот тебя когда клеймили? спросил колодника Заметайлов.
Да лет тринадцать прошло
Значит, при императоре Петре Третьем или Елизавете императорским именем.
Так, может, они того и не ведали. Дворяне от их имени зло творят, прохрипел колодник.
Должен бы знать, коли царь. А коли и не знал, можно ли таковому царством править? Державе нужна голова умная
Истину говоришь, батюшка. Так и есть оно, раздались голоса рыбаков.
Кто-то, осмелев, не удержался и спросил:
А самого-то тебя как величать, батюшка?
Я атаман МетелкаЖелезный лоб.
Заметайлов достал из-за пояса шапку и надел ее, надвинув на самые брови.
Клубился и таял над костром белесый дымок, взлетали и гасли красноватые искры.
Свитые кольцами волоски рыжей бороды точно кружились в затейливой пляске. Золотистые блики дробились на латах, на мече рыцаря, нашитого на шапку. Теперь на эту простую баранью шапку ватажники смотрели с не меньшим почтением, чем на царскую корону.
Молчание длилось только мгновение, а затем зашумел, загомонил стан:
Батюшка, желанный ты наш!
Не ждали тебя в такой глухомани!
Пушчонки чугунные возьми!
Веди нас на господскую погибель!..
Многие плакали.
Заметайлов встал, растерянно вглядываясь в радостные лица ловцов. Всего он ждал, но не думал, что и сюда, в этот Култук, долетит о нем народная молва.
Ночью атаман долго возился на камышовой подстилке, не мог уснуть. Вот ведь сколько дней, и все больше идут со слезами. Он не любил слез. Но они лились неудержимо, и каждая слеза была требованием. Со смутным чувством близкого ужаса Заметайлов понимал, что он не столько атаман над ними, сколько их слуга и раб. Блестящие глаза мужиков ищут его, приказывают ему, зовут.
Тревожно перебирал в памяти все сказанное ловцами и дивился, что люди верят в удачливую судьбу удалого Метелки. А если назвался бы просто собойказаком Григорием Касьяновым? Пошли бы тогда за ним? Выполняли бы с величайшим радением его указы?
Страшное смятение охватило душу. Хватит ли сил таить это ото всех, свое настоящее имя? А если кто признает его? Могут ведь попасться и станичники. Да и в Астрахани признать могли бы многие. Три года там в колодниках ходил. И почему так устроен человек? Какому-то Железному лбу поклоняются и готовы за ним идти на смерть, а узнают, что беглый колодник, и отвернутся, отступятся, предадут Испокон веков человеку важно имя. И делатоже. Видимо, они и составляют звучные прозвища. Может, шапка возвысила его больше? Какие там у них дела!.. Ни одного большого сражения. Так, мелкие сшибки. И после каждой сшибки должен уходить, заметать следы. Сражение можно давать, имея войско, а будет ли оно? Кабы знать наперед
Утром Заметайлов велел лоцману сниматься с якоря. Часть казаков пересела на расшиву. Поплыли к Чучиной ватаге. Там оставалось еще шестеро сотоварищей. В лодке при них было семь чугунных пушек: три большие на станках, две средние и две мелкие на вертлюгах, ввернутых в борта.
Пугачевцы соединились вместе и целой флотилией отправились к устьям Урала. Рыбаков указывал им путь. Около Гурьева-городка Заметайлов присмотрел себе среди рыбачьих судов морской шхоут купца Орлова. Он захватил шхоут вместе с бывшими на нем людьми и одной чугунной пушкой. Атаман приказал перенести на шхоут из своей лодки все припасы, пушки и бочки с водой. Теперь путь лежал к Турхменскому кряжу. Места становились все пустынней. Рыбацкую лодку и то не встретишь. Зато птицам и зверью раздолье. Крики уток, гусей, куликов будоражили воздух, на песчаные косы белыми лавинами оседали стаи лебедей. Большие белые птицы с огромными клювами хлопали крыльями по мелководью. Указывая на них, Тишка сказал:
Это птицы-бабы.
Бабы? переспросил Петруха. А как они кричат?
Известно, кричат по-своему.
Да как же?
Так-таки и кричат.
На чей же крик похоже?
Ни на чей. Известно: баба кричит. Видишь, под клювом у нее кожаный кошель? Там она рыбу хранит.
Зачем хранит?
Про запас. Фунтов до семи может держать. Но лететь уже с грузом не может.
Петруха крутил головой, радостная улыбка блуждала на его губахникогда не видывал такого простора.
И все вода, вода, шептал он. Где ее надо людям, в степи, там нету. А тутсущий потоп.
Тут же море, глупый, любовно поглядывая на Петруху, сказал Тишка. Водится в этом море зверь-тюлень. Детенышей зимой на льдинах рожает. Пушистые такие, на медвежат похожи.
Медведей я видел много, вздохнул Петруха. У нас в селе Ключищах Сергацкого уезда леса дремучи. Мужики часто ловят медвежат, а потом приручают их. Ох и потеха! Обрядят такого в кафтан, в лапы дадут балалайку и водят из деревни в деревню.
Уж не ты ли водил? захохотали казаки. Не зря тебя Поводырем прозвали. Ты нам расскажи про прозванье.
Парень не обиделся и стал рассказывать:
Это я еще мальчонкой был. Голодный был год. В доме ни крохи. А тут слепцы забрели в село. Поводырь их в нашем селе умер. Они и упросили меня водить, посулили рубль в месяц. Ходил я с нищей братией долго и всяких див навидался. Из убогих кто сказками, кто пением промышлял. Знающий больше песен и больше выклянчивал. У одного к тому ж горло широкое, заливистое было, тот всех богаче Петруха недоговорил, осекся. Его зоркий глаз приметил у ближайшей косы черное пятно, над которым тучей кружило воронье. Он указал пальцем на черный комок, приткнувшийся у самой воды.
Тишка повернул голову, сощурил глаза и сказал:
Это человек. Надо подать сигнал на шхоут. Они не видят, идут мористее.
Старик вынул пистоль из-за пояса, и гулкий выстрел раскатился над прибрежными зарослями. Гусиная стая серым облаком взмыла вверх, черными пулями юркнули в камыши кашкалдаки.
На шхоуте приспустили паруса и стали заворачивать к мелководью. Затем спустили на воду юркую лодчонку. Человека с отмели подобрали быстро. Был он высок и худ. На скуластом лице запавшие глаза и черные длинные усы. Дорогая сабля красовалась на его боку. Обведя мутным взглядом подобравших его людей, он еле прошептал:
Благодарю вас, Панове, спасли от смерти Век не забуду
Это был запорожский казак Наум Черный. Подкрепившись, выпив кумыса и узнав, что перед ним казаки, он рассказал о своих странствиях.
В начале октября 1774 года из Коша Запорожского в Петербург была отправлена высылка из двадцати рядовых казаков и войскового писаря Антона Головатого. Посланным наказали хлопотать о возврате Запорожью за его заслуги всех прежних вольностей, прав и земель. Кроме подарков, везли казаки в Петербург списки с поземельных актов, гетманских универсалов и царских грамот. В Москву казаки добрались в декабре, как раз туда со всем своим двором и генералитетом прибыла Екатерина II. Антон Головатый, одевшись в лучший наряд, стал добиваться аудиенции у императрицы. Он ожидал, что им займутся быстро. Но в Москве было не до запорожцев. Там в это время вершился суд над пойманным Пугачевым. Неделю ожидали, и другую, и третью, а все не дают встречи с государыней, не могли повидать и Григория Потемкина. Головатый возвращался в свой стан, в Новоспасский монастырь, злой и хмурый. На чем свет стоит ругал фаворита императрицы. Вспоминал Головатый недавнее прошлое и недоумевал: давно ли Потемкин переписывался с Сечью? Записавшись в войсковой реестр, он тогда титуловал кошевого «милостивым батьком» и заверял его вельможность «в неуклонной и всегдашней своей готовности служить войску», которое он «любит по совести». Теперь, в Москве, Потемкин был не тот. Привезенные дарымороженую рыбу, сушеные плоды, греческое масло, лимонный сок и двух скакуновпринял через своего поверенного и встретиться обещал. Лишь обещал
Рассказ Наум Черный прервалустал очень. Ему вновь дали кумысу, немного дичины. Поев, запорожец глянул веселее и продолжал: