Экая красота! вздохнул Тишка.
Селезень и утка шумно срываются, круто взмывая ввысь.
Шмыгая закрасневшимся носом, Тишка добавляет:
Ведь вот же тварь бессловесная и то о семье хлопочет, а я человек, и ни семьи у меня, ни пристанища Раньше не думал, а вот старость пришла
Чего уж теперь горевать своим говором атамана разбудили
Да я и так заспался. Заметайлов поднялся, потянулся, качнув лодку. Оглядевшись окрест, спросил:Скоро ль Богатый Култук?
Обойдем косу и войдем в него, атаман, ответил Тишка.
А до рыбацкого стана далеко?
Версты три, не более.
Заметайлов опустился на скамью, свесив голову над бортом, черпанул пригоршней воды и плеснул себе в лицо, потом еще и еще. Долго вытирал платком раскрасневшееся лицо. Легкий ветерок шевелил рыжие волосы, и, казалось, на голове его колыхалось пламя. Закатные лучи били прямо в лицо, и атаман щурил глаза, но голову не отворачивал. Резче обозначились тени у переносья и под глазами.
Жизнь оставила приметные следы на его большом загорелом лице. В детстве он переболел оспой, изрябившей ему нос и щеки. За плохо сросшейся губой белел обломанный зуб, выбитый в рукопашной драке на деревенской свадьбе. Однако за пушистыми рыжими усами этот изъян был почти невидим. На лбу змеился белый сборчатый шрамслед падения с лошади. Повязку атаман давно снял, но не выкинул. Шитое золотыми нитями изображение рыцаря на лоскутке шелка так понравилось ему, что он вырезал его и нашил на шапку. И сразу стал приметен этой шапкой среди казаков. Да и в народе дали прозвище «МетелкаЖелезный лоб». Впереди атамана летела молва о Метелке. Она неслась как ветер, как туча, как дымная гарь далекого лесного пожара. Крестьяне многих вотчин говорили меж собой: «Пугачев попугал господ, а Метелка придет и выметет их».
В Богатый Култук атаман входил без опаски. Место глухое, лишь птицы сюда залетают, а вести людские не скоро дойдут. Трудились здесь рыболовы-ватажники отшельниками. В весеннее время, обильное комарами и мошками, жили под пологами из грубой ткани, к осени перебирались в землянки. Пойманных осетров и белуг солили в чанах и бочках, много пластованной рыбы вялили на вешалах. Топили в огромных котлах сомовье сало. А иногда прямо в песке рыли ямы, сваливали туда усачей и солили. Сопревшая от солнца сомовина начинала гнить, за три версты дышать нечем, а рыбакам все нипочем. Зато без больших хлопот снимали отстоявшийся сверху жир черпаками и сливали его в козьи шкуры. Шел он на смазку оружия и на светильники. Покупали его туркмены да проезжие хивинские и бухарские люди. А красную рыбу раз в месяц большими партиями отправляли в Астрахань, где ее перехватывали расторопные перекупщики.
Все это хорошо знал старый Тишка. Когда-то частым был здесь гостем. Он и подговорил атамана зайти сюда и раздобыть большую лодку или расшивку. Тесно было казакам в двух лодках. Да еще одну, самую малую, оставили с больными сотоварищами на Чучиной ватаге.
К тому же, чтоб добраться до Турхменского кряжа, нужен был лоцман. Хоть и знал старый Тишка эти места, но не бывал на взморье лет пять. А черни приморские очень переменчивы. То новую косу наметет у острова морская волна, то какой-нибудь проток выкинет в море песчаную россыпь.
Вскоре потянуло рыбьей гнилью, показалась над камышами крытая дранью крыша. Еще немного, и стали видны сгрудившиеся у отмели лодки и серый низкий сарай на сваях. Заметайлов велел казакам повернуть к расшиве, стоявшей на якоре саженях в сорока от берега.
Куда это мы? удивился Петруха, когда увидел, что гребцы отворачивают от берега.
Закудакал, недовольно проворчал Тишка. Нельзя спросить по-людски: далеко ль, мол, пойдем? А то: куда, куда? На кудыкину гору.
Казаки заулыбались. Они знали, что старик всегда любил осечь, одернуть Петруху, и всегда Петруха попадал у него впросак. Но Петруха не обижался, он лишь сводил на переносье белесые брови и, отводя взгляд, прятал хитрую усмешку.
Лодки с двух сторон подошли к расшиве. Работные люди только глаза таращили, когда увидели на палубе казаков с ружьями и пистолями.
Мир на стану! Атаман поклонился и снял шапку.
Слава богу, ответили мужики.
Есть тут лоцман? спросил Заметайлов сбившихся в кучу ловцов.
Есть, Игнат Рыбаков, лоцман первейший, робко произнес кто-то и указал на низенького, плотного и гладкого, как колобок, мужика. Высокий войлочный колпак был у лоцмана надвинут на левое ухо, а рваный полушубок распахнут на груди, как дорогой кафтан. На ногах высокие, до колен, шерстяные чулки и поршни из кабаньей кожи.
Заметайлов подошел к лоцману вплотную и положил ему руку на плечо:
Ты уж, Игнат, выручи нас, доведи до Турхменского кряжа, а мы в долгу не останемся.
Лоцман сдвинул колпак на правое ухо и, наморщив курносый облупившийся нос, с расстановкой сказал:
И рад бы я, мил человек, удовольствовать вас, но по поручной записи значусь в наймах у купца Попова. Завтра расшиву загрузим и тронемся в Астрахань. Да боюсь, не дойдем, течет расшива-то.
Купчишка обождет, коротко бросил Заметайлов.
И была в этих двух словах такая властная сила, что лоцман, немало повидавший на своем веку, вздернул одну бровь, оглядел работных людей и подчеркнуто твердо произнес:
Как прикажете, батюшка.
Ночью казаки отдыхали на берегу у ватажников. Ловцы угощали прибывших наваристой ухой из красной рыбы. Для казаков распластали на берегу живого осетра, вынули икру, протерли с солью сквозь сито и еще теплую поставили в деревянной чашке перед атаманом.
Еда у вас царская, да житье собачье, заметил атаман, оглядывая землянку, почти вросшую в землю, с обвалившейся крышей. От жиротопных котлов тянуло смрадным духом давно застоявшегося рыбьего жира.
Под ногами хлюпал вонючий тузлук. Руки многих рыбаков кровоточили от язв, на желтых осунувшихся лицах при свете костра лихорадочно мерцали глаза.
Жизнь-то она наша и вправду хуже собачьей, сказал пожилой рыбак, зябко кутаясь в суконный драный армяк, целый день то в тяге неводной, то у посольных чанов. Бахилы все истрепались, воду пропускают. Почитай, весь день ноги в мокрости. Вот тело и корежит В прошлый месяц больше десяти человек померло Ладно бы одна беда, а то и комар есть.
Так чего не уйдете? спросил атаман, хотя и догадывался, что заставляет их держаться этих пустынных мест.
Да куда подашься-то? Лучше мне сесть здесь, в пустыне, по соседству с кабаном и волчицей, чем пропасть, как псу, в расправочной под батогами, усмехнулся пожилой рыбак. Здесь более половины в бегах. Купец это знает, поэтому и платит нам по рублю в месяц. Куда пойдешь жалиться-то? Закуют в колодки и пошлют в вечную каторгу. Я сам-то из посадских. Промышлял рыбной ловлей, а потом достались мне, на грех, от умершего брата деньгидвести рублей Звонарь соборной церкви подговорил меня купить амбарец в Астрахани у Косых ворот. Амбарец тот сдавали в откуп от архиерейского дома, а затем и вовсе решили его продать. Купил я амбарец, торговать начал скобяным товаром Но через год случился пожар в доме, и сгорела моя купчая. Проведал это звонарь и заявил в Духовном приказе, что я самовольством завладел архиерейским строением. Мне бы свидетелями заручиться, а я сдуру встретил на паперти в церкви звонаря да и давай его трясти. На груди у него висел крест кипарисовый. Я его и обломал. Так меня обвинили в надругательстве над святым крестом, в богохульстве и посадили в острог. А я сбежал Думал, возьмет Астрахань государь-батюшка, я ему в ноги бух и обскажу все, как дело было А вишь, не пришлось. На деле-то и не государь он вовсе
Да разве дворяне нашему брату правду скажут? прохрипел лежащий поодаль от костра рыбак. Лица его не было видно. Только всклокоченная борода торчала из-под накинутого балахона. Огромная, заляпанная смолой ладонь лежала поверх, будто весло. Борода задвигалась, и вновь раздались хриплые слова:Правда, она, брат, упрятана за семью замками. Может, и не казак он совсем, а всамделишный царь Кто его видел-то? Ты видел его, батюшка?
Бородач сбросил с себя балахон, приподнялся. Лицо было трудно разглядеть, буйно заросло волосами. Лишь острый нос выдавался вперед, да бросался в глаза страшный клейменый лоб.