С удовольствием, улыбнулся Мауриций.
* * *
В июне этого года Императору Домициану (Цезарю Августу Германику) исполнилось сорок три года. Четырнадцать из них он стоял у кормила власти и правил рукой твердой и беспощадной. Немногие из патрициев, переживших правление Нерона, частенько сравнивали свирепость обоих императоров и сомневались, кому из них отдать в этом сомнительном достоинстве пальму первенства. Но если жестокость и распущенность обоих цезарей была примерно равной, то одного лишь достоинства нельзя было отнять у Неронаон был поэтом. И неважно, был он талантлив или бездарен; он был рожден артистом, он любил это занятие; он был творцом, пусть не первой руки, но искренним, обладавшим немалым художественным чутьем и вкусом. Нерон умел дарить своему народу праздники, сам был душой и заводилой всех немыслимых придворных чудачеств, сумевший даже из грандиозной трагедииужасного пожара в Римесотворить эпическое представление. Придворные ненавидели его и страшились, народпосмеивался и рукоплескал. Потомку Флавиев было трудно тягаться с ним уже хотя бы потому, что он не любил и не понимал искусства. Зато во всем остальном он настолько напоминал царственного фигляра, что его даже втихомолку прозвали «лысым Нероном»; увы, и здесь сравнение было не в его пользу.
В молодости Домициан пописывал дрянные стишки и распевал их, подыгрывая себе на кифаре. Его немногочисленные друзья с бо́льшим удовольствием послушали бы кошачий концерт, нежели это пение. Впрочем, стихоплетством он занимался больше от скуки, пытаясь хоть чем-то скрасить вынужденное безделье. Никто всерьёз не верил, что он когда-нибудь займет престол. Однако неожиданно скончался его отец, Веспасиан, затем после двух лет правления подозрительно быстро почил и брат Тит Злые языки поговаривали, что если бы Веспасиан только мог предположить, что его младший сын станет принцепсом, он отправил бы его на острова сразу же после рождения. Но ни первый из Флавиев, и ни один из его сподвижников всерьёз не верили в воцарение Домициана и даже отдаленно не могли предположить, каким окажется его принципат.
Столь неожиданно придя к власти, (упорно поговаривали, что для него самого этот приход не был неожиданностью), Домициан сразу же забросил и творчество, и занятия с риторами и философами и ринулся править!
Смутно представляя себе круг обязанностей государственного мужа, он первым делом решил проявить себя на поприще полководца. Однако две неудачные кампании с даками и хаттами остудили его воинственный пыл, Домициан вернулся в Рим и принялся раскрывать заговоры, которые ему снились на каждом шагу. Самолично вершил он суд и расправу, карая и милуя по собственному усмотрению, Любил он и председательствовать в суде, порой принимал участие в процессах, как зритель и, походя, выносил безапелляционные суждения о делах, которые казались ему очевидными. И многие истцы, как и ответчики, рады были бы забросить свои тяжбы и бежать со всех ног, лишь бы не видеть его полного белого лица с ярким румянцем на щеках, не встречаться глазами со странным взглядом его больших голубых глаз с крохотными зрачками
В описываемую нами минуту эти глаза любовались солнцем, которое пряталось за облаками, повисшими над садами. Мецената, и проливало на крыши Города пышные снопы золотисто-розовых лучей
поглядывали на кусок гниющего мяса, над которым вилась стая жирных зеленоватых мух
И при этом периодически останавливались на колонне, выложенной редчайшим каппадокийским мрамором, называемым «лунным камнем». Полупрозрачный, он давал возможность видеть всё, что творилось за спиной.
Неожиданно внимание цезаря привлекла одна, особенно жирная и крупная муха, которая налетела на мясо с яростным жужжанием и, отгоняя остальных, принялась виться вокруг него с невообразимой скоростью.
Император весь подобрался, затаил дыхание. Азарт заиграл на его лице. Он терпеливо выжидал, пока муха успокоится и сядет, но она, будто заподозрив неладное, придирчиво гудела и опускалась лишь на мгновение. Но искушение было слишком велико, и круто спикировав, муха застыла на мясе, как вкопанная и принялась выстукивать гниющую плоть своим большим тупым хоботком. В то же мгновение левая рука императора молниеносным движением метнулась вперед и сжала муху в кулаке, Домициан улыбнулся. Он сызмальства испытывал невыразимое блаженство, ощущая, как шевелится в сомкнутой ладони крохотное упорное тельце. Теперь предстояла самая ответственная часть операции: необходимо было насадить жирную красавицу на длинный и острый стиль, на котором уже сидело двадцать две ее незадачливых подруги, наловленные им за полтора часа охоты. В эту минуту Домициан почувствовал на себе чужой пристальный взгляд и в страхе обернулся. Перед ним стоял Метелл. Муха вырвалась из плена разжавшихся пальцев и с жалобным жужжанием улетела прочь.
Счастлив видеть тебя здоровым и счастливым, мой бог и повелитель, сказал Клавдий, низко поклонившись,
Это ты, Метелл? император улыбнулся и протянул ему руку, Подойди же!
Метелл приблизился и взглянул на его пухлую белую руку, на пальцы, держащие стиль и небрежно оттопыренные для поцелуя, взглянули поклонился еще ниже,
И император, поняв, что целовать руки этот мужлан не приучен, отбросил стиль и, подойдя к Клавдию, ласково взъерошил его волосы.
Когда ты был предводителем юношества, волосы твои, помнится, были медовые. А сейчас поседели и стали, как снег с медом с грустью произнес он. Но такие же густые и упругие как в юности. А я, знаешь ли, оплешивел.
Я не заметил этого, вполне искренне сказал Клавдий.
Сказав так, ты продлил жизнь моему космету, император взглянул на собственное отражение в стене и бережно провел рукою по аккуратно зачесанным назад и завитыми волосам, искусно прикрывавшим обширную лысину на затылке. Затем повернул голову и спросил:
Хорошо ли ты доехал? Не потревожили ли тебя разбойники?
Благодарение Минерве! Твои дороги свободны от сброда. Почта работает прекрасно. Из лагеря я выехал за четыре дня до августовских ид и, как видишь, сегодня уже здесь.
Прекрасно! Как мои солдаты? Довольны ли они службой?
Они счастливы и не устают благодарить и благословлять своего бога и господина.
Да император улыбнулся. Я люблю моих славных солдат. И потому иду для них на любые жертвы. Хотя многие из них этого и не ценят. Скажи мне по совести, Метелл, кто делал для военных больше, чем я? Кто столько дарил их землёй, поместьями, льготами кто освобождал их от налогов, кто и когда платил им такое жалованье?
Никто и никогда, ответил Клавдий. И это было совершеннейшей правдой. Ни один из моих солдат никогда не говорил о тебе ни единого худого слова, а если бы и сказал
Домициан похлопал его по плечу.
Верю, верю, Клавдий. Мои германикиславные ребята. Они до конца остались верными мне. Хотя верность их и подверглась испытанию Ты ведь был дружен с Сатурнином? живо спросил он и пристально взглянул в глаза префекта.
Клавдий похолодел. Ничто не могло быть ужаснее холодного, пронзительного взгляда этих голубых, будто стеклянных глаз с крохотными зрачками, которые дрожали мелкой дрожью, как иглы, в любой момент готовые вонзиться.
Да, прошептал он. Я был другом Антония Сатурнина.
* * *
Многим казалась странной и неестественной эта дружба блестящего аристократа из древнего патрицианского рода, восходившего корнями чуть ли на к Гектору, воспитанника Сенеки, друга Тита, консуляра и опытного полководца с молодым войсковым трибуном, получившим свои всаднические полосы, благодаря сомнительным отцовским операциям с недвижимостью, с молодым человеком, не отличавшимся к тому же ни особенной образованностью, ни какими-либо иными воинскими или гражданскими талантами. Клавдий особняком держался на офицерских пирушках, мало острил и не старался подольститься к начальству. Однако Сатурнин заметил его, отличил, и в скором времени доверил ему одиннадцатую когорту. Собрана она была наспех, частью из германцев, частью из галльских новобранцев. Когорту склоняли после каждых маневров; ее буйный нрав и неукротимость стали притчей во языцех для всей армии; в ней подозрительно часто погибали центурионы. И, тем не менее, именно эта когорта, став в каре, четыре часа выдерживала атаки сарматской конницы и выстояла до подхода основных сил, потеряв половину личного состава убитыми и ранеными. За это и за спасение старшего офицера Клавдий получил золотую гривну на шею и личный императорский медальон на грудь, досрочно вошел в число «полных» трибунов. Любому другому такая карьера вскружила бы голову. Многие на его месте постарались бы перебраться в штаб, в свиту наместника, откуда шёл прямой путь к придворным синекурам. Но Метелл большую часть своего времени по-прежнему посвящал своей когорте, понемногу приобщил «своих варваров» к грамоте и театру, штудировал Фронтина и старательно уклонялся от участия в обычных для его круга армейских развлечениях.