Весь день она находилась во дворе, видела, как в полной форме, при нагане и с карабином через плечо, медленно прохаживался по улице милиционер Сытов, останавливаясь напротив дома, испытующе смотрел на Дарью, а затем шествовал дальше. Улица вымерла в полном смысле этого слова. Там и сям лежали, прислонившись к заборам, пряслам, мертвецысловно ожидали помощи, но их никто будто не видел, лишь лаяли где-то собаки да стремглав пробегали через улицу никогда не жившие в этих местах крысы. Тошнотворный, сладковатый смрад облаком висел над Липками. На просветлённом, проглядывавшем голубизной небе чернели своими разлапистыми ветвями старые липы, улавливая чутко приближение весны и, казалось, более человека желая этого. На деревьях молча сидели чёрные во́роны; вороны, пригибаясь под сильной струёй ветра, оглушительно каркали и, разевая клюв, взглядывали боком на чёрных красавцев во́ронов, чинно и красиво встречавших первые весенние ветра.
Дарья носила дрова от сарая к сеням, где сбрасывала их, наказав мужу не появляться на улице. Иван в сенях забирал дрова и относил к печи. К вечеру душа его оттаяла: он с нежностью глядел на жену, сварил из принесённого ячменя кашу и сам из ложечки кормил ребят, повторяя, что надо выжить, крепиться, а вскоре придёт лето: они поедут домой, в Сибирь, казавшуюся им раем. От него исходило здоровое тепло радости, и дети, чувствуя это, тянулись к нему, и каждый просился побыть рядом с отцом подольше. Дарья, появившись в избе, поев каши, оставленной мужем, снова шла во двор. Не нравилось ей происходившее. Вот проехала машина с солдатами, подобрала на улице трупы и уехала. Опять против их избы появился молодой милиционер, но на этот раз с неизвестным человеком в штатском. Расхлябанная на улице дорога, милиционер с чужакомвсё пугало Дарью. Её сердце сжималось, и она с тревогой наблюдала за подозрительными перемещениями. Милиционер и тот, в гражданском, подошли к воротам соседа. Сытов показал рукой на труп мужика, который так до сих пор и сидел у колеса, перед ним стояла ворона и, поднимаясь на ногах, вытягиваясь шеей, прицеливалась чёрным, поблескивающим, острым клювом, затем, молниеносно подпрыгнув, выклёвывала глаза у мертвеца.
Кыш!крикнул милиционер, но ворона лишь отошла на почтительное расстояние, не улетела, а озабоченно, перебирая, видимо, сладостные мёрзлые крупинки склеры глаза, елозила клювом и зорко поглядывала на людей.
Мужчины поговорили и ушли, бросив странный взгляд на Дашу. Она поняла: они догадываются о происшедшем в её избе. Сердце её сжалось от боли, дурных предчувствий, и она молила Бога скорее прислать ночь, под покровом которой муж уйдёт к скирде и спрячется.
«Неужели жизнь нашасплошные мучения, которые отнимут все наши годы, все наши силы, состарят нас? Неужели Бог, который всё видит, не понимает, где враги его, а где его дети, верные его агнцы?» Она присела на бревно в сарае, закрыла глаза и вдруг уловила чуткими своими ноздрями знакомый волшебный запах. Тут же ей представился стол, на котором красовалось огромное голубоватое (любимый цвет мужа) глубокое блюдо с горкой дымящейся отменной, разваристой картошки, посыпанной укропом, а рядом крупными ломтями лежал только что испечённый ею хлеб, духовито попыхивающий жаром. Пристроилась миска, полная тончайшими нитями нарезанной квашеной капусты, политой чуть горьковатым горчичным маслом. В тарелках исходили терпким смородиновым листом маленькие, один к одному, специально подобранные ею самой огурцы, а в центре стола стоял самовар, своими блестящими боками отражавший всю большую семью, Настасью Ивановну и повитуху. Дарья протянула руку за вилкой и проснулась.
После полудня они с Иваном сидели и снова говорили. Он, несмотря на трудности, лагерь, пытки и гулявшую рядом с ним смерть, думал о единобожии, той своей идее, которая принесёт, по его твёрдому убеждению, равенство всем людям, свободу веры и счастья. Русский человек не мог жить, не мечтая даже в лагере, даже в ожидании расстрела или пытки, не питаться живущей в нём тысячу лет идеей всеобщего счастья.
Уж поздно ночью, когда дети уснули, супруги вышли во двор. Полная луна стояла в чистом небе; и только по горизонту в той стороне, где находилась Волга, темнели облака. Лёгкий морозец высвежил воздух, волною порхающий над землёю, качая липы, тополя; смолкли все шумы, только тоненько подвывала собака на противоположном краю деревни. Неожиданно раздался чей-то вскрик, и снова всё замерло под луной.
Рано,сказал тихо Иван.Пусть луна сойдёт вниз, а то на поле видно под таким фонарём, как днём. А я там посижу день, намолочу ячменя мешок и принесу в полночь. Гляди сыновей-то, Даша. Меньшой очень плох, молчит, глазёнками глядит печальными, ивсё. Подкрепимся и уедем. Много умерло, не хватятся. Мимо заградительных кордонов пройдём аккуратно. Я знаю здешние места, не заметят.
Дарья рассказала о записке председателя, Иван в сердцах выругался и сказал, что тот козырь был самый великолепный. Она призналась, что не может Дуракова переносить из-за смердящего запаха, исходящего от него.
А у мужиков что, запах имеется?удивлённо вскинул он глаза, как в тот раз, когда сделал предложение. Дарья внезапно почувствовала забытую силу вспыхнувших тогда чувств, словно возвращаясь к жизни.
А как же, Ваня? Вот и твой запах, я на него шла, как по ветру, нос держу и слышу, где ты находишься. Всё так. Одни осознают, а другие нет. Но все женщины прежде всего идут на запах мужчины, мужской силы. Женщины, Ваня, всё-таки к животным прежде всего чувствами ближе. Они имеют сильное чутьё, но не все понимают, что ими движет. Они уверены, что идут за красивым носом, красивыми волосами или лицом, а на самом деле своё чутьё они настраивают на единственную часть тела, детородную, которая посылает им призывы. Им кажется, что их пленяет нечто другое, они влюблены и готовы умереть за своего возлюбленного. На самом деле всё проще, Ваня. И необъяснимее, Ваня.
И со мною так было?
И с тобой. И что самое удивительноесо мной.
Иван прижал жену к себе, приник к её раскрасневшемуся лицу своими шершавыми губами и долго целовал нос, губы, уши, чувствуя её каждой клеточкой,такую родную, пре красную.
Господи, мне не надо жить, мне надо умереть, Дарьюша, так я тебя люблю! Моя милая, моя дорогая, моя такая вся, что слов просто нет у меня сказать всё о тебе. Жизнь моя ты, в общем, я тобой дышу каждый час, каждую минуту и секунду. В каждом стуке моего сердца ты, в каждой жилке, её трепетанииты! Моя милая, люблю тебя всё сильнее и сильнее и не знаю, что делать, потому что сердце моё разрывается. Жди меня. Люби меня, я твой навсегда. Я готов отдать свою жизнь тебе, если надо. Всё, всё теперь, всё теперь.
Люблю тебя,проговорила она шёпотом.Я тебя так ждала, я каждую минуту слышала стук твоих шагов, твой голос слышала день и ночь, Ваня. Я думала, Ваня, что умереть, умереть бы, так всемсразу! Зачем мучиться? Страдать зачем? Нет, Ваня, ничего сильнее моей любви, и смерть перед нею, Ваня, бледнеет и ничего не значит.Её глаза блеснули острым лучиком в темноте.
VII
Перед самым рассветом Кобыло, попрощавшись с женой, ещё раз обнял сыновей, прислонившись к каждому своей небритой щекой, и медленными шагами, с замирающим от дурных предчувствий сердцем, оглянувшись на вышедшую провожать Дарью, махнул рукой, чтобы она вернулась, и юркнул в плывшую от луны по-над землёю светлым облачком тень,то облачко словно заслоняло его собою от возможных неприятностей, и, пригибаясь, с оглядкой, словно вор, Иван заспешил через огороды к скирде. Через минуту тень его качнулась за пряслами на дальних огородах и истаяла в неверном свете.
Он и не предполагал, что за избою с вечера установлено наблюдение. Прохаживавшийся по вымершей улице Липок милиционер Сытов с незнакомцем из районного отделения ОГПУ не случайно оказались вблизи их дома. Они ловко и незаметно обошли избу и через двор умершего соседа пробрались на чердак его дома, установив тщательное наблюдение, по очереди следя за избою Кобыло. Ночью, когда последняя бутылка водки оказалась допита, милиционер Сытов заметил в мерцавшем лунном свете внушительную фигуру Кобыло, которая в ночи казалась ещё более огромной и мистически невероятной для вымершей полностью деревни. Стоило бы добавить, что живучесть семьи Кобыло поражала воображение милиционера Сытова, более того, раздражала именно своим страстным желанием выжить. «Казалось бы,думал он,что прощеумереть! Ан нет, живут, хватаются, как утопающий за соломинку, держатся, не умирают». Сытов растолкал пьяного энкавэдэшника и показал рукой на тенью скользящую фигуру Кобыло. Тот продрал глаза и, надо отдать должное, принялся выполнять инструкцию, которую получил от командира заградительного отряда тов. Краснобобылева в присутствии майора НКВД тов. Дуракова.