А почему ты не пришёл вечером?
Кто-то ходил всё время, они ищут меня, караулят. Они и скирду с ячменём охраняют, чтобы никто не остался в живых. Уверен, они знают, куда я пойду. Знаешь, после выздоровления левая рука еле-еле шевелится, поскольку в левую лопатку я получил заряд волчьей дроби. Дашенька, я тогдак этому Лузину. Помнишь, тот, что философствовал? Такой худой? Ну, помнишь, он ещё на тебя зарился?
Она молчала, переживая случившееся, понимая всем сердцем своё счастье и своё несчастье, и ей было всё равно, что он говорил, лишь бы не смолкал, лишь бы слышать его голос.
Так вот я к нему написал два письма; потом ещё два, что, мол, спас жизнь твоему кумиру Дзержинскому, помоги, мол, меня оклеветали жулики, воры, проходимцы!
И что? Пытали, Ваня? Говорят, огэпэушники звереют?
Было, но терпимо, семь дней допрашивали на скамейке, стоял на стуле при свете электрической лампы, они сменяли друг друга, запомни: Силюнин, Говоркян, Котов и какой-то Горушкенцев, сильно допрашивали, скажи, мол, гад, контра, ты организовал падёж, ты подпалил церковь, ты убил, ты связывался с Колчаком, а потом готовил отделение Сибири от Советского Союза в пользу Японии? Дураки! Я одному сказал, сволочуге Селюнину, он был старшой, что, мол, я тебя запомнил на всю жизнь. А он мне, скот, говорит: ты у меня уйдёшь отсюда, но только на тот, мол, свет, мы уже договорились с чёртом в приёмной, он тебя пропустит в ад. На что я ему ответил: «У меня есть дружок, он знает, кто меня пытает, так вот он тебя пришьёт!» Вот чего он испугался: кто этот дружок? Они меня боялись, потому допрашивали с наганом в руке, и мне почти всегда руки связывали, потому что одного я за ноги поднял и пообещал: убью, гад! Намочил штаны, вояка! В общем, допрашивали семь дней, семь ночей, ноги онемели, кровью сочились, не спал, а они сменяются, жрать не дают, а сами жрут, сволочи, одним словом. Ни одного мужика, всё какая-то шваль, грязненькие такие, видать, пьют, как наш Ковчегов.
Ванечка, сколь ты претерпел, миленький,прослезилась жена, поглаживая его лицо и чувствуя тепло сильного тела.
Да ну, да что там,соврал Иван, успокаивая жену, и повернулся к подошедшей повитухе.Тёть Маруся, повитушка, подруженька Настасьи Иванны, вот новость! Вот дела! Здравствуй, здравствуй, милейшая, уж ты принимала всех наших у моей роженицы, мы у тебя в неоплатном долгу.
Мир тебе, Ванюточка, сохрани тебя Бог, пусть Он тебе своими благословениями дороженьку выстелит чистую и ровную, дитя ты Христово,слабо шептала старушка, целуя Ивана с радостью и с тем же своим смирением взглядывая ему в лицо в полутемноте. Вся её сухонькая фигурка бог весть на чём держалась. Она стояла, поджав и без того ссутулившиеся плечики, вся милая, старая, ветхая, смотрела на Ивана мутными, затянувшимися пеленой от слабости глазами. Иван заметил одну особенностьвсе говорили шёпотом: Даша, дети, повитуха. В его возбуждённом, сравнивающем, отсчитывающем время мозгу возникала одна картина безрадостнее другой, а впереди он видел маячившую чёрную стену.
Ваня, ты говорил о том Лузине, чекисте?
Да, конечно, говорил,он погладил не отходившую от него Марусю по голове и тихонечко зевнул.Поспать бы! Только тогда я понял, Дашенька, что надо пробиваться к Лузину. Тот ведь про письмо Дзержинского помнит. Я ему первому давал читать. Я ему письмораз; нет ответа. Я ему письмодва; нет ответа. Тогда я понял: не доходят. Тот был, знаешь, в этом смысле правдив, честен по-своему; он мог убить человека, если знал, что это принесёт пользу его идеалу. Пытать мог зверски, но если знал, что принесёт пользу делу революции. Онсын революции, детище её, она его вскормила на кончике своего кровавого штыка. Я понял: не выйду оттуда без него или совсем не выйду. Как-то нас вывели гулять по двору, я запустил за колючую проволоку письмецо: кто найдёт, тот отправит. Дошло! Через месяц мне: собирайся исвободен!
И?
И вот я вышел; радостный, думаю, дай-ка я зайду в Омске к Лузину, поблагодарю, а затем поеду к вам. Нет, я помчался сначала в Кутузовку, чтоб вас увидать. Нет никого, забрал тогда, что смог там, сказал Петухову, чтоб выметался из моего дома, мол, я скоро приеду жить. Сам вмиг в Омск снова, к Лузину, чекист, большой человек, всё же добрый, настоящий чекист. Прихожу, а его ОГПУ, где жил Колчак, на набережной; стоит такой домик небольшой, за железной решёткой, часовой на часах в форме, дело было летом, всё как положено. У меня сердце: ёк! Думаю, слава Богу, есть один человек, который может заступиться. Яв окошечко: мол, так и так, скажите, по личном делу, говорю дежурному, пришёл товарищ знакомый. Нет, чтоб меня смутило: тот молчит, рот разинув, и, странно так улыбаясь, глядит на меня. Слушай, первое впечатлениесамое верное. Нет, чтобы насторожиться, бежать оттуда, потому что вижу, дело моё швах, что-то не так. Тот ушёл звонить, надо было мне уходить, а я стою, жду. Тот вернулся и говорит: минуточку подождите, а сам на меня глазом коситне ушёл, мол, ещё. Надо бежать, кричит моё сердце, а только сижу и жду. Вот дурак, вот истинный дурак! Выходят двое: вы арестованы! Выяснилось на допросе: Лузина арестовали как участника заговора против Ягоды, наркома этого огэпэушников. Вот как. И снова: кто, зачем, в какой связи, когда думали совершить со злейшим врагом советской власти переворот? Где оружие? Пулемёты, винтовки, сабли? Вот как, Даша. У них там подсиживают друг друга, вот и клепают на чужую голову. Жаль, хороший человек, сейчас бы мне не пришлось скрываться.
Сказано в Писании от Матфея: «Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу»,проговорила повитуха.Вот к слугам дьявола вы попали, не помирились, будете страдать, дети мои.Она вытерла набежавшие слёзы и потопала к себе на лавку полежать.
Уж прильнул к немытым окнам избушки первый утренний рассвет, набежавший мутной, голубоватой волною. Просочились волны в избу и высветили грязный пол, сумрак по углам, детей, спящих на печке, старушку на лавке и сидевших у окна, за столом, рядом, мужа и жену Кобыло. Тихо стало, лишь стучали ходики; даже сверчок с некоторых голодных дней перестал петь свою вечную мелодию. Только при рассвете Дарья рассмотрела заросшего рыжеватой щетиной мужа, его всклокоченные, копной выпирающие из-под кепки белые волосы, грязную рубаху да в клочья изодранные штаны. Иван постарел; его лицо приобрело выражение затравленного зверя, когда кажется, что ещё один шаги тебя увидят, тебя поймают.
Как тебе, дорогой, наверно, было плохо,прослезилась Дарья.Вон постарел, на пятьдесят лет выглядишь.
Да уж не знаю, что и ответить,хмыкнул Иван.Уж мы стареем. Время идёт. Я два года просидел, потом думаю, надо бежать, детей не увижу ведь, помру и не увижу. А что делать? Мне нельзя вас подводить, я уйду в скирду: не дай Бог поймают, не дай Бог выследят, что тогда с детьми станет? Милая моя, я так тосковал по тебе, я так плакал ночами, вспоминая тебя, что не мог не убежать, ведь я ни в чём не виноват, только вот бежал ивсё. Я никого не убил, ничего не украл. Пусть они сами там разбираются за власть, а мне власти не надо: пустите меня жить. В мою землю, которую тыщу лет защищали мои родные! Я тут вырос, вскормлен воздухом этим! Это мои люди! Их видели предки моих предков! Всё моё тут, всё! Что от меня хотят? Что? Скажи? Силы небесные, у меня жена, у меня дети, мне не нужны ни власть, ни ваши дела, ничто! Мне всё чуждо!
Бес лукавый души их попутал!донеслось зловеще с лавки, где лежала повитуха.
Дарья принялась топить печь. Иван снова обошёл детей, лаская, согревая их своими горячими ладонями; а они, все как один, жалобно просились на свою родину в Сибирь, помня радость той жизни. Иван видел их горе, подбадривал малышей, гладил по головкам, ободрял, обещал самое лучшее. Дарья слышала это, и душа её преисполнялась тревогой. Как только она принялась таскать дрова от сарая, который почти весь за зиму пошёл на топку, на улице появился верхом с верными стражниками-псами председатель Дураков. Дарья подала знак Ивану, условно стукнула в окно. Он забрался на чердак. Председатель заметил Дарью, как бы удивляясь, что она ещё жива, подъехал к пряслам, тоже наполовину разобранным на дрова, близко и пристально посмотрел на неё и, усмехнувшись, поскакал дальше.