Она извинилась.
Нет, я серьезно. Это все и так стоит мне кучи нервов, не могу же я еще и Видела двоих детей впереди? Это ужас просто. Особенно та маленькая девчонка. Зеленоглазая! Они одни летят, без родителей.
Надо же, ответила она.
Лео пристально взглянул на нее.
Я просто невыносим, произнес он. Да?
В общем, да.
Я совершенно несносен!
Она покачала головой.
Если тебе хочется домой, я все могу понять. Разумеется, я тогда тоже полечу обратно. Без тебя я бы не справился. Все это с самого начала было ошибкой, мне не стоило соглашаться, ни в коем случае, как глупо с моей стороны! Может, повернем назад? Прямо сейчас?
Прошу тебя, помолчи. Хоть пятнадцать минут.
Он умолки действительно, ему удалось взять себя в руки и в течение десяти минут, пока самолет разгонялся, взлетал и набирал высоту, не произнести ни слова.
Они познакомились шесть недель тому назад, на одной особенно скучной вечеринке, разговорились, и лишь спустя какое-то время Элизабет стало ясно, что этот странный, но остроумный мужчина, вечно потирающий руки и обращающий свой блуждающий взор куда-то в потолок, был не кто иной, как Лео Рихтер, писатель, сочиняющий запутанные рассказы, изобилующие зеркальными конструкциями и неожиданными поворотами, блестящие, хоть и слегка стерильные. Она как раз незадолго до того прочла его истории о докторе Ларе Гаспар и, разумеется, была знакома с самым известным сочинением Рихтерао пожилой даме и ее путешествии в швейцарскую клинику, в которой проводят эвтаназию. На другой день они встретились вновь, и уже вечером она вошла в его квартируобстановка там царила спартанская. Но в постели Лео проявил неожиданную настойчивость, к которой она была не готова. Она бороздила ногтями его спину, закатывала глаза, впивалась зубами ему в плечо, а несколько изнурительных часов спустя, ранним утром, пока ехала домой, Элизабет поняла, что хочет увидеться с ним еще рази что, возможно, ему даже найдется место в ее жизни.
За прошедшие полтора месяца она успела познакомиться со всеми сторонами его характера: приступами тревоги и страха, эйфорией, временами охватывающей его совершенно без причины, и периодами глубокой сосредоточенности, во время которых он, казалось, терялся в самом себе и, когда она обращалась к нему, смотрел на нее так, словно не мог понять, как она вообще оказалась рядом.
Лео, в свою очередь, был под впечатлением от ее профессии. Неужто она и впрямь во время работы с «Врачами без границ» прыгала с парашютом? Что, с настоящим парашютом? Да к тому же еще и в зоне военных действий?
Тут она обычно старалась сменить тему. Элизабет понимала, что любопытствочасть его натуры и его ремесла, но были темы, которые она просто не хотела обсуждать. Всякому, кто не испытал этого на себе, ее слова могли показаться пустыми, то есть не более чем болтовней; нет, не было таких слов, что сумели бы описать, каково это на самом деле. Каково этоза несколько метров до посадки в поджидающий вертолет потерять пациента, которому перед этим сама ампутировала обе ноги, причем в условиях нехватки обезболивающего, а потом тащила на себе по полям, над которыми воздух дрожал от жары. Каково этокогда все усилия оказываются напрасными и лишь по пути назад замечаешь, что события последних дней частично стерлись из памяти. Что в ней остались пробелы, словно ей довелось пережить нечто столь жуткое и необъяснимое, что никак не вписывалось в окружающую действительность, а потому и запоминать голова отказывалась. Как она могла это описать? Еще много лет тому назад один пожилой доктор сказал ей: «Кто ничего не пережилхороший рассказчик; стоит многое пережить, как делиться вдруг становится нечем». Но Элизабет знала, что Лео о многом догадывался. У нее была та же профессия, что и у его героини, Лары Гаспар, возраста они тоже были одного, и если постараться припомнить не изобилующие подробностями описания Лариной внешности, можно даже было сказать, что они похожи. Наверняка Лео еще и поэтому ей увлекся. Элизабет то и дело замечала, как он следит за ней с почти что исследовательским пристрастием, шевеля губами, словно подмечая что-то.
Пару недель назад он читал доклад в Академии наук и литературы в Майнце, в котором заявлял, что культура действительно приходит в упадок, но сокрушаться не стоит: когда человечество избавится от ненужного бремени знаний и традиции, ему станет легче жить. Настанет эпоха образов, ритмичного шума и мистического транса, зависания в бесконечном настоящемблагодаря могуществу техники воплотится религиозный идеал. Никто толком не понял, говорил он это всерьез или с иронией, был он консерватором или нигилистом, но именно поэтому текст выступления решили напечатать. Посыпались комментарии, и германские культурные институты по всему миру принялись приглашать его выступить. Что-то на него, видно, нашло, и Лео Рихтер поддался на уговоры отправиться в поездку по странам Центральной Америки, а когда он предложил Элизабет сопровождать его, та, к собственному изумлению, без раздумий согласилась.
Незадолго до посадки он забылся беспокойным сном. От мыслей о том, что их вскоре ожидает, Элизабет содрогнулась. В последний раз при виде директора института, облаченной в толстый шерстяной свитер, его одолела такая неприязнь, что он еще в аэропорту впал в настоящий ступор. В машине он ехал молча, стиснув зубы, и, когда их тормознул полицейский, даже схватил сидевшую рядом Элизабет за руку. Разумеется, ничего страшного не произошло, их тут же пропустили, но к тому моменту, как они добрались до гостиницы, взмокший Лео от отчаяния пребывал в полнейшей прострации. Всю вторую половину дня он просидел, закрывшись в их двухместном номере; вечером пришлось выступать в плохо освещенном помещении перед двадцатью семью земляками, а затем директриса настояла на том, чтобы отвезти их в единственную в городе пиццериютолько чтобы расспросить, как ему в голову приходят такие идеи и предпочитает ли он работать по утрам или после обеда. После этого он полночи бегал взад-вперед по комнате, стенал, клял свою судьбу, пока они наконец не упали на постель, сжимая друг друга в объятияхбольше от отчаяния, чем в порыве страсти. В пять утра ее разбудил звонок на мобильный, и она узнала, что в Африке похитили троих ее ближайших коллег.
Видела? проснувшись, Лео тронул ее за плечо и указал наружу через стекло иллюминатора. Похоже на огромный мираж. Доску с парой сотен прикрученных лампочек. Может, мы и не летим вовсе, а может, мы вообще не здесь, а это вселовкий обман. Кстати, что мы будем делать, если нас никто не встретит? Есть у меня такое предчувствиеа интуиция меня обычно не подводит. Вот увидишь.
Их поджидала дама из германского культурного института по фамилии Раппенцильх в толстом шерстяном свитере и с выпирающими вперед зубами. Она тут же поинтересовалась, как ему в голову приходят такие идеи. Элизабет тем временем прослушивала автоответчик на телефоне. От страха она чувствовала себя опустошенной.
Они сидели в авто. За окном в бледных лучах утреннего солнца мелькали маленькие квадратные домики столицы, вывески магазинов, под нимипожилые женщины с фруктовыми корзинами, над ними в небежелтоватый дым расположенных поодаль фабрик.
Прибыв в гостиницу, Элизабет позвонила в центральный офис в Женеву. Оттуда ее коллега Мориц, все еще сидевший за рабочим столом, хотя по местному времени было уже далеко за полночь, сообщил, что понять истинное положение дел пока не удается. ООН ничем помочь не может; можно предположить, что в происходящем замешано правительство. Разве не приходилось им иметь дело непосредственно с госсекретарем, когда они были там два года тому назад?
О да, голос ее эхом отражался от кафеля на стенах ванной. Один из худших, какие только бывают.
Плох он или нет, но, судя по обстоятельствам, тынаш единственный способ держать связь.
Она вернулась в комнату. На постели сидел Лео, глядя на нее с укоризной. Эта Раппенцильх! А эти ее зубы! А нынче вечером опять выходить на сценусил больше нет! Он включил телевизор. Показывали марширующих солдат, лицо какого-то политика, затем опять солдат. Покачав головой, Лео принялся рассуждать о метафизическом ужасе, который внушает подобная картина: о том, что чувствуешь себя в западне, что этот уголок планетысвоего рода ад на земле, что подсознательно начинаешь сомневаться, выберешься ли отсюда когда-нибудь. Надо быть сумасшедшим, чтобы отправиться сюда добровольно.