Думаю, что нет.
Оказывается, каждый из нас записал другого в покойники.
Я могу разглядеть его, только когда он подходит почти вплотную. Что-то вроде простыни намотано на поясе, волосы все еще похожи на волокна хлопчатника; я могу разглядеть в темноте блеск его зрачков, и мне интересно, видит ли и он мои глаза или только его глаза светятся в кромешной ночи. Меня снова охватывает непонятный страх, который я испытывал перед ним в детстве, еле уловимый, но все же страх; я встаю и чувствую на плече его жесткую руку, худую и костлявую. Он помогает мне не упасть.
Что с тобой, говорит он. У тебя болит нога.
Колено.
Ну-ка.
Теперь его железные пальцы касаются моего колена.
Нужно было до этого довести, чтобы ты ко мне пришел, Исмаэль. Еще день и ты не смог бы ходить. Сейчас первым делом надо снять опухоль. Пойдем наверх.
Он собрался помогать мне идти в гору. Я чувствую себя неловко. Ему должно быть около ста лет.
Я могу сам.
Ну, давай попробуем.
Пес бежит впереди, я слышу, как он несется вверх по склону, в то время как я волоку свою ногу.
Я думал, меня сейчас убьют, говорю я. Думал, война добралась и до меня.
Ты думал, что пробил твой час.
Да, что мне крышка.
Я тоже так подумал четыре года назад.
Его голос становится более отстраненным, как и рассказ:
Когда они нагрянули, я сидел в гамаке и стаскивал с себя альпаргаты. Они сказали: «Пойдете с нами». Я ответил, что мне все равно, готов хоть сейчас и прошу только агуапанелы по утрам. «Придержите язык, сказали они, что вам давать, а чего не давать, мы сами решим». Меня гнали без церемоний, в бешеном темпе, как будто нам на пятки наступали солдаты. «А это кто? Кто он такой? Зачем мы его тащим?»спрашивал один из них. Никто меня не знает, подумал я, и я тоже их не знал, никого из них отроду не видел; они говорили с антиохийским акцентом; все были молодые и карабкались вверх, и я, конечно, не отставал ни на шаг. Они решили избавиться от моего пса, который бегал вокруг. «Не стреляйте, говорю, он сделает, как я скажу. Тони, беги домой!»а сам не столько приказываю, сколько умоляю и машу рукой в сторону нашей лачуги; и мой умница Тони подчинился на свое счастье.
Вот этот самый пес?
Этот самый.
Послушный.
Это было четыре года назад, в тот самый день, когда увели Маркоса Сальдарриагу.
Неужели в тот же самый день? Мне никто этого не рассказывал.
Потому что я никому не рассказывал, не хотел наживать неприятностей.
Понимаю.
Мы шли всю ночь, а на рассвете остановились в том месте, которое называют Три креста.
Так далеко вас увели?
И там я его увиделон сидел на земле, Маркос Сальдарриага. Его погнали дальше, а меня нет.
А он? в каком он был состоянии? что говорил?
Он даже не узнал меня.
Голос маэстро Альфаро тускнеет:
Он плакал. Помнишь, он ведь довольно тучный или, лучше сказать, был довольно тучным, размером с две свои жены. Он уже не справлялся со своими телесами. Они искали мула, чтобы везти его дальше. Еще там была женщина, Кармина Лусеро, хозяйка булочной, помнишь ее? она из Сан-Висенте, родного города Отилии. Отилия должна ее знать; как поживает Отилия?
По-старому.
Значит, хорошо. Последний раз я ее видел на рынке. Она покупала лук-порей. Как она его готовит?
Не помню.
Ее тоже увезли, беднягу.
Кармину?
Кармину Лусеро. Кто-то мне говорил, что она умерла в плену, через два года. Я не знал, кто они, партизаны или боевики. Не спросил. Их начальник устроил им взбучку. Он сказал: «Дурачье, зачем вы пригнали этого старика? Кто он такой, черт его дери?»«Говорят, он целитель», сказал один. Значит, все-таки они меня знают, подумал я. «Целитель? заорал начальник. Но ему-то нужен врач». «Ему? думаю я. Кому это ему?» Видимо, тому, кто начальник над этим начальником; и тут я слышу, как этот начальник говорит: «Уберите старика». Как только он сказал «уберите старика», парень приставил дуло к моему затылку. И тогда, Исмаэль, я почувствовал то же самое, что и ты несколько минут назад.
Что вы покойник.
Я, слава Богу, сумел порадоваться, что мне к затылку приставили винтовку, а не мачете. Сколько народу они изрубили, а потом даже милосердной пули для них пожалели?
Почти всех.
Всех, Исмаэль.
Нужно радоваться смерти от пули, а не от мачете; но почему же они вас не убили?
Их главный сказал тому парню: «Я не велел тебе его убивать, тупица», слава Богу, он так сказал. «Это дряхлый старик, не достойный ни пули, ни хлопот, так он сказал, пусть идет на все четыре стороны». «Но вообще-то я могу помочь, говорю я (сам до сих пор не понимаю, как мне пришло в голову открыть рот), чтоб не зря я сюда шел. А кто болеет?»«Никто, дед. Сгинь».
И они меня прогнали.
Я уже начал прикидывать, в какую сторону нужно идти обратно, когда мне приказали вернуться. На этот раз их парни отвели меня к больному, к своему главарю. Он лежал в палатке, довольно далеко от того места. Какая-то девушка в военной форме стояла на коленях и стригла ему ногти на ногах.
«Так вы утверждаете, говорит мне этот их начальник, еще не успев толком меня разглядеть, что вы целитель».
«Да, сеньор».
«И как вы лечите?»
«Велите принести пустую бутылку и помочитесь в нее. Тогда я решу. Начальник захохотал. Но тут же стал серьезным. Уберите этого дистрофика, рявкнул он, мочиться-то я и не могу, черт бы вас подрал». Я хотел предложить ему другое средство, потому что уже понял, что с ним, но этот человек махнул рукой, и девушка, которая стригла ему ногти, вытолкнула меня из палатки прикладом.
И вас опять не пристрелили?
Нет, голос маэстро тускнеет. Напрасно этот начальник не дал мне ему помочь.
А что случилось с Маркосом Сальдарриагой?
Остался там, он плакалэто он-то, такой гордец. Жалко было на него смотреть. Нужно тебе сказать, что даже хозяйка булочной не плакала.
Я останавливаюсь. Мне очень хочется избавиться от своей ноги, от этой боли.
Давай-давай, Исмаэль, посмеиваясь, говорит маэстро, почти пришли.
Наконец из-за поворота дороги вынырнула лачуга, освещенная единственной свечой в единственном окне, к этому времени я уже готов был упасть на землю, уснуть, умереть, забытьсячто угодно, лишь бы не чувствовать своего колена. Маэстро уложил меня в гамак, а сам пошел на кухню. Я его видел. Он засунул в дровяную печь несколько коряг. Я потрогал свое лицоказалось, что пот течет с меня от жары. Но дело было не в жаре. В этот час, ночью, в горах, на одной из самых высоких точек хребта, всегда холодно. Меня просто знобило. Пес не давал мне уснуть, он слизывал капли пота с моих рук, клал лапу мне на грудь, его глаза мельтешили вокруг меня, как два искристых огонька. Маэстро приложил к моему колену компресс и закрепил его тряпкой.
Теперь надо подождать, сказал он, не меньше часа.
Отилия знает, что ты поднялся сюда?
Нет.
Ну и влетит же тебе, Исмаэль.
Он велел мне выпить чашу гуарапо.
Слишком крепкий, возразил я. Мне бы лучше кофе.
Даже не спорь. Ты должен выпить все до дна, чтобы душа заснула и ты ничего не почувствовал.
Я опьянею.
Нет. Ты просто будешь спать наяву, но нужно выпить все залпом, а не по глоточку.
Отбросив сомнения, я выпил всю чашу. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем спала боль, а с ней и опухоль. Маэстро Клаудино сидел на корточках, глядя в темноту. На стене висела его старая гитара. Пес спал, свернувшись у ног хозяина.
Больше не болит, сказал я. Могу идти.
Нет, Исмаэль. Осталось самое главное.
Он поставил рядом с гамаком табуретку и положил на нее мою вытянутую ногу. Потом оседлал ее, но не сел сверху, а только зажал коленями.
Если хочешь, закуси край рубашки, Исмаэль, чтобы не кричать в голос, и я похолодел, вспомнив его методы, которые мне приходилось наблюдать, но отнюдь не испытывать на собственной шкуре, когда он вправлял вывихнутые шеи, лодыжки, пальцы, локти, перекошенные поясницы, сломанные ноги, и казалось, что от оглушительных криков его пациентов рушатся стены. Не успел я закусить рукав рубахи, как железные пальцы начали стучать по моему колену, словно птичьи клювы, они бегали по нему, ощупывали, изучали его и вдруг стиснули, вцепились в кость или в кости и, не знаю, в какой момент и каким образом, как будто бы разомкнули и сомкнули мою коленную чашечку, соединяя детали головоломки из костей и хрящей моего колена, всего меня целиком; это хуже зубного врача, успел я подумать и впился зубами в рубашку, но все равно не сдержался и закричал.