А тогда ему передали в руки красный сморщенный комок, его дочь. Сверток оказался невесомым. Дома они ее развернули и Гриша увидел копошащееся беспомощное худенькое тельце с засыхающим отростком пуповины в коросте с малюсенькой головой с припухшими закрытыми глазами. Грише бросилась в глаза ее женская писька, какая-то слишком для такого маленького тела, большая и настоящая. Девочка перебирала ногами, задирала их вверх, голова ее беспорядочно поворачивалась из стороны в сторону и изо рта что-то текло. Она была хрупкой и очень жалкой. У Гриши сжалось сердце: это существо, его ребеноккакая же это страшная ответственность на всю жизнь. В этом момент он как раз и подумал, что вот теперь он никогда никуда не денется ни от Мани, ни от крохотной Аллки.
В уходе за ребенком он практически не принимал никакого участия, много работал, приходил поздно и крепко спал, быстро научившись не просыпаться от плача. Гриша со стыдом вспомнил, что иногда он задерживался на работе нарочно, чтобы не идти домой и отдалить от себя Аллкины голодные крики, ванную, завешенную пеленками и вечный запах перекипяченного мыла из бака на плите. По выходным он выходил с коляской и прохаживался по двору. Знакомые тетки его останавливали, смотрели на Аллку и противно сюсюкали. Гриша покорно пережидал их излияния. Куда было деваться. Когда Маня выходила с ним, делалось только хуже: по двору следовало идти неспешно, гордо держась на ручку коляски, тетки опять подходили, но их восторги «ах, какая у вас девочка ах, как она похожа натут они, прекрасно зная, что родителей зовут Маша и Гриша, всегда говорили на мамуна папу», прямо зашкаливали за пределы относительной нормы. Но внимание теток было Маше явно приятно и процедура отворачивания одеяла и рассматривания младенца занимала гораздо больше времени. Гриша терпел и натянуто улыбался. Его тянуло присесть на лавочку и почитать, но он быстро перестал это делать, так как тогда его одолевали молодые мамаши с идиотскими вопросами про вес, вскармливание и «а ваша что уже умеет».
Прошло много лет. Грише всегда казалось, что у него так было потому что он был молодым, энергичным, сильным, умнымну мог ли он тогда жить только грудным ребенком? Ему казалось, что вот уж когда он станет дедушкой, все будет по-другому. Он даже где-то читал, что мужчины проживают чувства отцовства более остро, когда у них рождаются внуки, ночерт, как бы не так! У Аллки родился Антоша и чтоа ничего. Гриша проникся, спору нет, но до Маниных и Аллкиных умилений ему было как до луны. Ну не умиляли его младенцы, хоть тресни! Гриша привычно решил обсудить свою «странность» с Валерой. Может он не один такой, что друг скажет. Хотя что он мог сказать, у него же нет пока внуков, а дочьподросток. К тому он с ней не живет.
Валера позвонил сам, было уже почти 11 часов, поздний звонок даже для Валеры. В Москве-то они друг другу и ночью могли позвонить, но здесь, подчиняясь общей идее «не беспокоить», они так поздно не звонили, по-этому Гриша, увидев на дисплее Валерино имя, насторожился.
Гриш, у меня тутВалерин тон не предвещал ничего хорошего: «не здрасте, не приветнаверное что-то с родителями. Кошмар.»эта мысль промелькнула в Гришиной голове за долю секунды.
Что? Говори! Родители?
Гриш, у Йокорак.
Гришей овладело странное смешанное чувство. С одной стороны Йокомолодая, полная надежд женщина, как эточто за дикость? Но с другой, хоть ему и стыдно было в этом признаться, он услышал новость с облегчением: ну, кто в самом деле, ему была эта девушка? Он и видел-то ее всего пару раз в жизниТем более, что по некоторым признакам, ему стало казаться, что Валера скоро будет опять свободен, Йоко станет прошлым, просто хорошим воспоминанием. Гриша пропустил момент, когда надо было что-то сказать. Пауза уже выглядела нехорошо, Валера же ему с этим позвонил, а онпросто молчит. А что надо говорить! Ох, жалко девчонку. Тут все талдычили, что «ракэто диагноз, а не приговор» ага, очередной американский пиздёж, что за бред: заболеешь раком, от другого не умрешь.
Ну, Валер, что тут скажешь? Ужас. Ты мне ничего раньше не говорил.
Да, не говорил. Я и сам не знал. У нее в последнее время были по ночам ужасные головные боли, но это казалось обычным делом, а потом ее начало рвать. Думали от мигрени, хотяя ей все время говорил, чтобы она к врачу сходила. Она пошла, мне ничего не сказала. Сделали томографию и воткакая-то там мультиформная глиобластома, височная доляОна сначала переживала, что практически не может работать, какая-то все время сонливость, голова кружится, а сейчасей уж не до работы. Она стала плохо видеть.
Я понял. Что можно сделать?
Ничего, Гриш, нельзя сделать. Там видимо все поздно и прогноз плохой.
Что все-таки, что она будет делать?
Она уезжает к родителям в Токио. Йоко не была воспитана в традиционном японском духе, но, понимаешь, там у них все-таки несколько другое отношение к смерти. Они ее встречают, как бы это сказать, с большим, что ли, достоинством. Она решила быть со своей семьей. Они ей помогут, как она мне объяснила, перейти к другой жизни.
К какой-такой другой жизни? Она это серьезно?
Ой, да не спрашивайя с ней об этом не могу говорить. У них там свое
Ну да, ты правНу, а как она? Я вообще не понимаю, как она держится.
Я тоже не понимаю. Она уезжает в Токио, хочет домой.
Они там что ли будут лечиться?
Да, попробуют, видимо, ноГриш, она и года не проживет. Операция или что там еще можно сделать, просто даст ей временное облегчение, а потом все вернется.
Гриш, это ужас. А ты-то как?
Я? А что я? У меня есть перед ней кое-какие обязательства.
Что ты имеешь в виду? Поедешь с ней в Токио?
Нет, никуда я не поеду. Незачем. Я, Гриш, все просто за нее доделаю. Она должна успеть защититься.
Зачем?
Ну, какона жила своей работой. Что теперь все бросить? Нельзя. Надо успеть. Считай, что это дело ее жизни. Девка не успелани с семьей, ни с детьмии со мной ей не так уж повезлоПусть хоть работу свою защитит. Она способная баба.
Ну, она же будет понимать, что это ты, а не она самакакой прок-то? Да и будут ли у нее силы защищаться? Может лучше забить на это?
Не думаю. Я должен сделать все очень быстро. И я сделаю. К концу лета все будет готово. Она не умрет пока не защитится. Осенью все будетЭто мой перед ней долг. Да, собственно, у нее основное уже готово. Я все обобщу. Пусть у нее будет блестящая защита. Хочу увидеть ее счастливой.
Валер, я если быне ее болезньу вас все нормально. Я не спрашивал, а ты не говорил. Ты ее любишь? Как ты будешь без нее жить?
Ладно, Гриш, ты спросил, я отвечу. Нет, я ее не люблю. Я был ей увлечен: молодая, красивая, способнаяно сейчас этого уже нет. Понимаешь я понял, что эта девушка должна быть счастлива как-то по-другому, не со мной. Да, и не в ней дело. Дело во мне. Она, Гриш, слишком необычная: не истерит, не плачет, не кричит. Она не то, чтобы не испытывает эмоций, она их не показывает. С точки зрения японцев, их эмоции могут ранить близкого человека, а значит их следует держать под контролем, не терять лицо. Я так не умею, мне это непонятно. Она замолкает, а если на нее посмотреть, попытаться объясниться, у нее на лице появится мягкая блуждающая улыбка. Но что там за этой улыбкой-фасадом? Я не знаю. В последнее время у меня ощущение, что я живу с красивой, хрупкой, фарфоровой куклой. Она убирает, готовит еду, подает мне всепочему она это делает? Любит меня, или такова ее роль в японском структурированном обществе? Она так себя ведет, потому что так надо вести себя с мужчиной. Я не привык к таким женщинам, и уже не привыкну. Слишкой она японка. Да, я хотел от нее уйти, созревал. А она сама от меня уходит, это горько, я не хотел этого, видит бог
Гриша не прерывал Валериного монолога. В первый раз друг говорил с ним об Йоко. Валера уже целый год жил со своей аспиранткой, помогал ей, у них была общая цель и интересы. Валера был увлечен и Гриша ему немного завидовал: друг обладал девушкой, в которой сочеталась современность и экзотизм. Йоко, изящная статуэтка с мощным научным потенциаломДа, надо честно признаться: у Валеры женщина 25 лет, а у него Маруся 52 летАллка старше, чем ЙокоВалеркавезунчик. Как всегда. И вдруг«я живу с куклой». Валерке вовсе не было так уж хорошо. А теперь еще и это