Надо все сломать, оставить только старый корпус, где склад. Он кирпичный. А остальное, боюсь, в один прекрасный день пыхнет, говорил он не раз директору Ивану Петровичу Иванову, по давней дружбе просто Ванюшке Иванову.
А не жалко? спрашивал Ванюшка Иванов и сжимал губы.
По губам Пармен Парменович, как у иных в глазах, мог прочитать многое. У директора не было глаз, вместо них чернела сплошная повязка, губы у него тоже были перепаханы миной, каждая будто бы из нескольких частей. В общем-то Ванюшка Иванов лицом страшен, но уже много лет все, что нужно, держал в голове, и это всегда удивляло Шишкина. Как-никак производство, семьдесят человек, и что ни человек, то история
Конечно, жалко, Ванюшка, ну а если пыхнет? Одна ведь бумага
Не пыхало раньше. И не пыхнет еще. Подожди, Пармен, вот разбогатеем
«Скупердяй чертов», ругался он. Прижимистость Ванюшки объяснялась легко. С нуля начинал он это заведение, всю жизнь сюда вложил, свою и его, Шишкина. Как тут шиковать и как не пожалеть, если первую хибарку строили из того, что кто достал, а как достал того не спрашивал Ванюшка. Он в то время диктовал Пармену Парменовичу письма во все адреса, в которых доказывал, какое нужное это дело для слепых, погибнут в пьянстве и нищенстве молодые, в расцвете лет люди, потерявшие зрение в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Они всегда писали так, употребляя громкие и понятные всем слова, чтобы не подумали о них, как о какой-то шайке-лейке, и подписывались, указывая воинские звания, боевые награды, ранения. Пармен Парменович ставил свою подпись последним: «Шишкин Пармен Парменович, ст. серж., орд. Славы тр. ст., Красной Звезды, две м. «За отвагу», три ранения» и в скобках «зрячий, без пр. ноги».
Тогда было отчаянно трудно, так трудно, что Ванюшка и сейчас, столько лет спустя, в чем-нибудь шикануть боится!
Осмотрев хозяйство, Пармен Парменович направился, а точнее постучал не своей, протезной ногой по бетонной дорожке в склад, где у него размещалась конторка. Пересекая двор, наперерез ему шел парень лет восемнадцати, в кедах и джинсах, в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и с рюкзаком за плечами. За воротами стояла девица такого же облачения. «Что за туристы в нашем монастыре», удивился Шишкин и перестал стучать, поджидая гостя.
Парень поздоровался, внимательно приглядывался к нему, в чем-то сомневаясь. Шишкину показалось, что он парня где-то видел, ему помнились широко и раскосо поставленные ногайские глаза, овал лица тоже был знаком, и посадка головы, и эти тонкие, раздувающиеся крылья носа.
Не вы Пармен Парменович Шишкин?
Он самый. Ну
Я к вам. Валентин Самвелов, Дарьи Михайловны сын
Постой, парень, какой Дарьи Михайловны? спросил Шишкин, хотя тот молчал, присматривался какое впечатление произвели его слова. Даши?! Ну-ну Даши, значит, сынок. Вот это привет Шишкину, вот так болеро Жива она, здорова? И отец, выходит, значит, Борис Петрович, если не ошибаюсь? И он жив?
Жива-здорова. И отец тоже.
Ас чего ты ко мне пожаловал?
Нужно поговорить
Так ведь, парень, у меня работа. Не могу я сейчас рассусоливать. Да и о чем говорить?.. («Теперь ясно, какой камень в мою реку бросили. Круги пошли, да еще какие круги») Вон оно как все было! воскликнул Шишкин и поморщился, как от внезапной боли.
Я должен знать, Пармен Парменович, как это произошло. Завтра я по путевке уезжаю на КамАЗ. Родители не знают, они думают, в институт поступать буду. А я после того, что узнал, с ним жить не могу
Какой принципиальный, сказал Шишкин, и было трудно понять, одобряет он поступок Валентина или подсмеивается над ним. Придется повременить, парень, до пяти часов. Подожди меня возле ворот, закончу работать поговорим
2
«Вот это привет Шишкину, вот так болеро», повторил он любимое свое выражение, сидя в конторке склада и перелопачивая бесцельно ворох служебных бумажек. «Какой из меня работник сегодня, Ванюшка? Прости», подумал он, сгоряча сгреб накладные в ящик стола, а лотом успокоился, вернул их на место, придвинул к себе счеты с замусоленными до черноты костяшками и стал гонять их по прогнувшимся проволокам, высчитывая, кому и сколько сегодня отправить папок-скоросшивателей, разного калибра картонных коробок, пакетов, конвертов больших и белых для важных бумаг, и маленьких конвертиков, в два спичечных коробка, которые на родственном «по слепому делу» предприятии оптико-механическом заводе шли на упаковку линз.
И обстоятельно, с толком и расстановкой, как, впрочем, все делал в жизни, вспоминал события давней давности
Начинались они в тот самый день, когда демобилизованный Пармен Парменович оказался на родной станции. Он спрыгнул с подножки вагона, неловко, на поврежденную в конце войны ногу, но упасть ему не дали. Шишкин боялся приехать в пустой разрушенный город, а народ пер навстречу, ломился в вагоны, кричал и ругался. Дел много, народ победил, он спешит, философски рассуждал Шишкин и стал вытаскивать из толчеи чемоданы, в которых вез не воздух, но и не трофейное барахло, а в основном инструмент шерхебели, стамески, рубанки, фуганок, мелочь разную вроде плашек, сверл, метчиков, все из хорошей, золингеновской, хвалили ребята, и не легкой стали.
Выбравшись из толпы, он погоревал у вокзала, от которого осталось полторы стены с пустыми, черными глазницами окон. Непривычно и больно было видеть за ними развалины на месте дымных и грохочущих цехов паровозоремонтного завода, покореженные фермы переходного моста от вокзала к поселку паровозоремонтников, потерявшему за войну все свои этажи.
Раньше у него на этой станции было жилье, жена Таиска. Он прожил с ней так мало, что не успел обзавестись детьми, а ее уже не было в живых. Во время бомбежки Таиску тяжело ранило, потом, как писали соседи, по дороге в больницу она умерла. Больше никакой родни у него не водилось, он мог ехать куда угодно в какие только места не приглашали однополчане, но вернулся на свою станцию, полагая, что у каждого человека должно быть на земле родное место, куда он должен всегда возвращаться, где можно было бы пристроить не только свое тело, но и душу. К тому же, наслушавшись немало историй, в которых люди, считавшиеся погибшими, счастливым образом оказывались живыми и находили родных, он втайне надеялся, что, может, настанет и его черед, может, соседи ошиблись
Из всех станционных построек уцелел туалет, наверное, цель была невелика и не имела особого стратегического значения, да кирпичная будка со старинной глазурованной табличкой «кипятокъ». Здесь Шишкин прощался с Таиской. Она проводила его до военкомата, попрощалась и пошла на работу, дежурить по станции. Вечером, когда их эшелон, выйдя из тупика, остановился перед вокзалом, Шишкин увидел ее на этом месте и обрадовался так, будто не виделись они много лет.
Я знала, что увижу тебя сегодня, сказала она. Это плохо: прощаться дважды. Это уже навсегда
Таиска
Она молчала, глаза у нее были сухие, она и в военкомате не плакала.
Поезжай, она взялась за язычок колокола, помедлила и ударила отрывисто. Поезжай Только береги себя. Пармен, береги. Я буду ждать тебя
Резко и требовательно закричал паровоз. Шишкин схватил ее побледневшее лицо, она отпрянула и сказала почти с обидой:
Что же ты глаза целуешь, глупый, дай наглядеться на тебя
Шишкин прыгнул на подножку, обернулся Таиска бежала за эшелоном, зажав фуражку с красным верхом в руке, и смотрела на него
Ему то ли послышалось, то ли въявь кто-то крикнул: привет Шишкину! Это вот привет Шишкину неотступно следовало за ним, и, пожалуй, было бы непривычно, если бы разные друзья-приятели перестали так приветствовать его; да и сам он прибегал к нему, удивляясь чему-нибудь, или попадая в сложные житейские переплеты, или расставаясь с человеком, делом, своими задумками. Позже к «привету» приклеилось «болеро», и, хотя он толком не знал, что это такое, но поскольку оно пристало к нему, помогало в чем-то, он не спешил расстаться с ним.
А тогда, на станции, он оглядывался по сторонам, но кто кричал, не определил. Пятьсот-веселый поезд (как тогда многие назывались поезда) уже набирал ход. Сорвав с головы фуражку, он помахал всем, кто ехал в вагонах, повис на подножках, устроился на буферах или облюбовал крышу, чтобы кричавший, если был такой, не подумал: перестал Пармен Шишкин признавать своих.