Пауль тысячу раз представлял, как он убивает врага. Это всегда выходило легко и лихо, прямо как в этих фильмах, на которые он ходил с сестрой в «Лихтбург». Вообще, война представлялась ему неким спортивным состязанием, чем-то вроде его любимого плавания. Ты тратишь какое-то количество сил, побеждая врага с незапоминающимся лицом, и тебя любят свои и уважают чужие. И ты получаешь от всего этого кайф, поёшь и не спишь всю следующую ночь, переживая победу снова и снова. Но месяц на Восточном фронте показал, что это не так. Обгаженные трусы после бомбёжки не очень-то годятся для чувства кайфа. И черные головешки на месте сгоревших изб это не белизна бассейнового кафеля. И лихость куда-то ушла, оставив в ногах и руках лишь размокшую вату. Потому что враг всё же имел лицо. Испуганное лицо человека с ножом. Человек прыгнул.
Он сбил Пауля с ног и завизжал. Пауль разом отяжелевшей рукой попытался схватить его за руку, но человек с размаху всадил нож в его тело. И еще раз. И еще. И еще. Паулю стало очень страшно, он захрипел. Человек продолжал наносить удары, сопровождая их надрывным возгласом. Он рыдал, но остановиться уже не мог. Всё это время Пауль, не отрываясь, смотрел в глаза человека. Постепенно искаженное бородатое лицо расплывалось, превращаясь во что-то другое, отвратительное и потустороннее. Пауль понял, во что. В Правду. Правду, которую он знал. Он знал, куда увели старика Хоффера. И все эти вереницы испуганных людей с желтыми звёздами на груди. Он знал, что сгоревшие дотла избы не были пусты. И что он часть всего этого. Просто он всё это вырезал из своего фильма о войне.
И тут Паулю стало очень противно. Он больше не хотел спастись. Он хотел, чтобы всё это просто закончилось.
Ещё. Шептали его губы, окутанные розовой пеной. Ещё. Ещё.
Человек выбился из сил и в изнеможении бухнулся на игольчатый настил. Наконец всё закончилось. Пауль разжал руку с фантом.
С тобой всё в порядке, Даникактамтебя? Принесите воды и вырубите эту ****ую камеру кто-нибудь! заскрежетал Грымук, сдув администратора взглядом.
Данилов, всё ещё лёжа на стёртом паркете студии, медленно высунул руку из кармана:
Дда. Да.
Грымук рывком поднял кисельного Данилова и усадил на стул:
Может, чего-то хочешь?
Кофе. Того, который варил Хоффер в «Чёрном Винограде». Это кафе такое, в Кёльне, на углу Хильдебольдплац и Норбертштра
Там еще такие скрипучие стулья и витражные окна. Подхватил режиссер, одарив актёра винировой улыбкой.
Ага, и ещё на полу такая зелёная пли С жаром затараторил Данилов и осёкся Грымук явно над ним издевался. Извините.
Данилов тяжело поднялся и побрёл к выходу.
Мы вам позвоним. Бросил ему вслед Грымук. Когда дверь за актёром закрылась, он повернулся к продюсеру:
Мне в сериал нужна новая линия с немцем. На все серии. Вот с этим вот. Как его. Дани ну ты понял.
Ты чё, хронометраж не резиновый!
Мне пох. Уберём сцены со Сталиным и пару танковых боёв.
Да как без танковых?! Лицемерно возмутился продюсер, в душе радостно убрав из бюджета пару внушительных чисел. Серик же про войну, Грымук!
Именно. Про войну. Задумчиво ответил тот.
Как скажешь, ты режиссер. Притворно вздохнул продюсер и обратился к сценаристу. Ты, как там тебя. Впишешь линию немчуры, понял нет? Две недели тебе.
Сценарист молча кивнул и в своих бурных сценаристских фантазиях тут же красиво взорвал продюсера с Грымуком в тонированной «Ладе».
В это время ничего не знающий Данилов тащился по холлу студии. Он увидел Берко, прохаживающегося вдоль стендов с фото народных и заслуженных. Шевеля губами и жестикулируя, Берко повторял роль он пробовался на гвардии лейтенанта артиллерии, влюбившегося в связистку-предательницу.
Удачи. Промолвил Данилов и пожал ему руку. Берко недоверчиво посмотрел на него, первый раз в жизни почувствовав от Данилова что-то, смахивающее на искренность. Данилов же поплёлся дальше, размышляя, не вернуться ли ему в родной Нижневартовск. Всё это чушь, думал он. Актёрство, мечты о славе, творческие муки И этот идиотский крысиный фантик. Данилов вытащил его из кармана и разжал кулак. Это был не фант. А старый чек из «Чайхоны». Фантик он забыл в других зауженных брюках.
Грымук позвонил в четверг.
ГРАФСКАЯ РАЗВАЛИНА
После коньяка Водоносов имел благородную привычку выкурить предзасыпную сигару. Поэтому он обернул своё автозагарное тело в халат струйного атласу, закинул в рот сочную виноградину и вышел на террасу. Имперским взглядом он окинул открывшийся пред ним вид: стриженую под гольф лужайку, на которой легко разместилась бы 1-я гвардейская армия генерала Голикова, мраморную беседку с золотым куполом, какие-то иностранные кусты и деревья, скрывающие гаражи, часовню на 90 персон и покерную на 200. Короче говоря, вид был вполне презентабельным для владельца чего-то непонятного со словами «Инвест», «Никель», «Фонд» и «Россия» в названии. Всё это Водоносов изволил называть поместьем, ибо с некоторых пор он являлся дворянином, а именно графом (вообще-то он хотел быть бароном, но на этот титул и приставку «фон» акция не распространялась). Голубокровную тишь нарушали убаюкивающий плеск фонтана да фальшивый храп утомлённой шампанским певицы Женьшень (в досценическом миру Розенцвайг), доносящийся из спальни. Храп был такой же отвратительный, как и её альбом «Боль», что, впрочем, не мешало ей по выходным храпеть у Водоносова, а раз в год еще и в обнимку с премией «Муз-ТВ».
Граф выдул сигарную струю в заходящее над поместьем солнце. Коньяк в крови навесил на его глаза слезливый фильтр юношеского романтизму, отчего закат превратился из просто красивого в потрясающий. Водоносова потянуло его запечатлеть. К тому же апельсиновое солнце будто насадилось на далёкие пики кованого забора, что выглядело весьма забавно. Вытянувшись над перилами крановой стрелой, Водоносов получил идеальный ракурс. А противовес не получил, отчего месть обидчивой физики не заставила себя долго ждать. Дворянин атласным штурмовиком спикировал на итальянскую плитку, где застыл в неестественной для графа позе в россыпи осколков противоударного телефонного чехла
Водоносов пришёл в себя, когда солнце уже зашло, а к храпу и фонтану прибавились удары мотыльков о фонарный плафон. Граф попробовал подняться, но быстро понял, что он не чувствует тело.
Очнулся? Спросил чей-то мужской голос откуда-то сверху.
Вроде как. Ответил Водоносов.
«Странно. Подумал он. Я же отпустил прислугу и охрану». Водоносов всегда так делал, когда к нему притаскивалась Женьшень, чтобы не смущать даму (разумеется, из журнала «СтарХит» об их флирте знали все, но у дворян так заведено просто).
Вы вы мне не поможете?
Я не могу. Грустно ответил голос. Я держу террасу.
Водоносов повернул глазные яблоки в сторону голоса. С ним определённо беседовал мраморный атлант, придерживающий руками балкон.
Чувствуете боль? спросил атлант.
Неа, вообще ничего.
Это плохо. Позвоночник, видать, сломан.
Ты чо, доктор?
Нет, но про спину всё знаю. Профессиональное. Вам срочно нужно в больницу.
О, спасибо, кэп. Только я даже пальцем пошевелить не могу, чтоб «скорую» вызвать. И в доме никого, как назло. Только Розенцвайг, но её после трёх «Моётов» и канонадой не поднимешь
Водоносов несколько минут молча смотрел в звёздное небо.
Я не должен быть здесь. Грустно произнёс он.
Где? Спросил атлант.
Тут, внизу. Я должен спать наверху, на водяном матрасе, толкать в бок Женьшень, чтобы она не храпела Это несправедливо.
Я тоже не должен быть здесь. Вздохнул атлант. В 60-х, когда я был скульптурой пионера-горниста в детском лагере, я мечтал быть памятником Гагарину. На какой-нибудь площади. А вокруг скамейки и дорожки, посыпанные красным песком. Чтобы подо мной встречались всякие там влюблённые. А на День космонавтики чтоб венки. И я такой на всех открытках. Типа достопримечательность А в итоге я здесь, держу твой балкон. Зато голуби не гадят. Правда, в подмышке ласточкино гнездо, трындец щекотно, но, знаешь, птенчики такие няшные, что