Сам ты эскимос, проворчала Танька и снова зевнула, но уже не так глубоко. Ничё не чуешь? заговорила она странно, вроде как по-старинному.
Погода прекрасная.
Ответ Егорову явно не удовлетворил:
А сам-то как? Ничё не чуешь? Ничё, ничё?
Илья не знал, что ответить. Вечер и правда был прекрасен: снег падал медленно, словно раздумывая, нежно светили фонари, Танькарядом Говорит, правда, как старая бабушка, хотя раньше вроде бы с речью у нее все было в порядке Или он просто не замечал этих «чё», «ничё»? «Так замечал или не замечал?» озадачился Рузвельт и пустился было по волнам памяти, но далеко уплыть не успелЕгорова дернула его за рукав:
Ты давай не мякни! Не мякни. Далеко до дома-то?
А ты что, меня провожать собралась? хмыкнул в бороду Русецкий и остановился: Я ведь, Танюша, сейчас в другом месте живу, не там, где раньше. Далеко.
Не далече далека, пробормотала Егорова и взяла Илью под руку так решительно, что тому показалосьбежать бесполезно, да и не хотелось. Русецкому нравилось все, а больше всегоразлившаяся внутри него самого истома, этакая нежащая слабость, из-за которой не хотелось двигаться, а хотелось присесть на первую попавшуюся скамейку, чтобы не расплескать редкое состояние душевного покоя, такое кратковременное в его изломанной градусом жизни.
Устал, что ли? Танька точно почувствовала его настроение, остановилась. Ну давай подождем. Постоим, подышим.
Она говорила с ним, как мать с ребенком.
До чего ж вы, мужики, народ хлипкий, посетовала Егорова и поволокла Илью к детской площадке, засыпанной снегом. Иди за мной, приказала она ему и стала старательно утаптывать тропинку, в конце которой их ждал не очень-то гостеприимный, но все-таки уют в виде деревянного стола и двух лавок.
Смахнув снег, Танька постучала по скамейке ладонью:
Ну чё ждем? Садись.
Илья послушно опустился и, засунув руки в карманы куртки, поежился.
Замерз? тут же заволновалась Егорова и начала похлопывать Рузвельта то по плечам, то по спине. В ответ Русецкий поморщился: такая активность начинала раздражать, но Танька снова уловила настроение друга детства и заворчала по-хозяйски: Ничё, потерпишь!
Рузвельту стало стыдно. Он охотно верил, что Танька руководствовалась самыми добрыми побуждениями, и, наверное, в любой другой ситуации ее забота была бы ему приятна. Но как объяснить ей, что сейчас, в данную минуту, ему хочется покоя, по-ко-я и тишины?!
Ну как? отступилась Егорова и, подготовив место для себя, уселась напротив, зачем-то нарисовав указательным пальцем крест на покрытом снегом столе.
Это действие Илья растолковал как проявление внутреннего нежелания чистить стол голыми руками и рванулся помочь, но Танька его остановила:
Не трогай, не помешает.
Какое-то время посидели в полной тишине. Егорова буровила Русецкого цепким взглядом, а тот в ответ улыбался, как блаженный. Теперь его уже не смущало Танькино присутствие: она оставила его в покое, перестала трясти, разговаривать. «Что может быть лучше?!» радовался Илья, не чувствуя холода. Не мерзла и Егорова, то и дело сдвигавшая свое норковое достояние на затылок: берет ей явно мешал, она ощущала его чужеродность и купила, поддавшись на уговоры подруг и мужа, напоминавшего, что такой должен быть у всех нормальных женщин ее возраста. Самой Таньке вполне хватило бы невесомого капюшона спортивной куртки: захотеланадела, захотеласняла. В свои сорок восемь лет она научилась ценить в одежде легкость и комфорт. А вот респектабельность Этого она не понимала, невзирая на то, что в шкафу в качестве признака достатка пряталась норковая шуба. «Не по мне это все», в очередной раз мысленно «взвыла» Егорова и в который раз за сегодняшний вечер оглядела Илью.
«Постарел. Рот беззубый. Куда дел, неизвестно. Неужели выбили? А может, не лечил просто составляла она внутренний протокол осмотра. Куртка с чужого плеча, заплатки прямо по верху, сам, наверное, не женская рука Рукава длинные, пальцы еле видны, грязь под ногтями Пьет много, губы подрагивают, тени под глазами и белки в красных прожилках Бомж? Нет, не бомж», беззвучно сама себе ответила Танька и поинтересовалась:
Один живешь?
Рузвельт молча кивнул.
А жена? Бросила?
Жены у Ильи отродясь не было. После смерти матери на женщин он смотрел только в одном-единственном ключекак на источник помощи, поэтому их возраст не имел для него абсолютно никакого значения, важным он считал только то, насколько бережно они относятся к его личному пространству. Означало ли это, что женщин в жизни Рузвельта не существовало? Вовсе нет. Помнится, терлись об него какие-то, разбитные, уродливые, податливые («обладательницы девственных мозгов» снисходительно называл их Русецкий), но только вначале, пока был еще им интересен. А потомс утратой квартирына тусклый свет его бедного жилища никого, кроме боевых подруг-однодневок, не влекло. Приходили они, как правило, в сопровождении товарищей, дурно пахнущие, похожие друг на друга, как будто лепили их по одному лекалуобветренные лица и руки, растрескавшиеся губы, чуть выдвинутые вперед, характерно припухшие подглазья, пастозная одутловатость щек, худые мятые шеи и вязкая речь. Относиться к ним как к нормальным женщинам было невозможно, вопрос о женитьбе отпал сам собой. Да что и говорить, все вопросы рано или поздно оказывались снятыми с повестки дня, и сама повестка дня скоро оказалась сведена к двум пунктам: ночь простоятьдень продержаться.
И чё ты молчишь? Один, что ли? продолжала допрос Егорова, все так же не сводя глаз с Рузвельта.
Один, подтвердил он, а потом, чуть помедлив, выложил руки на покрытый снегом стол. Под ладонями начало таять. Смотри. Илья поднял руки. Здорово, да?
Танька нахмурилась:
Ну что? Лицо ее приобрело серьезное выражение. Будешь рассказывать?
А что рассказывать-то?
Как докатился до такой жизни, полушутя-полусерьезно подсказала Егорова и приготовилась слушать. Но Русецкий не успел вымолвить и слована детскую площадку откуда ни возьмись выскочила немецкая овчарка и громко залаяла.
А вот и гости, радостно поприветствовал ее Илья, но явно без взаимности: шерсть у собаки на загривке поднялась дыбом, она глухо рыкнула и оскалилась.
Чья собака? Танька завертела головой по сторонам.
Моя. На площадку шагнул хозяин, приземистый мужик в спортивных штанах и расстегнутых ботинках. Такая экипировка означала, что выгул собаки не обещал быть долгимтак, справить нужду, не больше. В руках у хозяина была обледеневшая палка, не поводок и не намордник. А что?
Детская площадкане лучшее место для выгула собак, строго произнесла Егорова, не сводя глаз с собаки, усевшейся возле Рузвельтаона как будто сторожила его.
А ты кто такая, чтобы мне указывать? Мужик подошел поближе и, шумно втянув воздух ноздрями, глумливо произнес: Набухалась, что ли, вонючка кудлатая?!
А ну проваливай! спокойно ответила ему Танька, не вставая с места, и мужик оторопел: какая-то алкашка, как он думал, осмелилась ему перечить.
А ты не боишься, сука, что я на тебя сейчас собаку натравлю? И на твоего собутыльника тоже?
Только попробуй, по-прежнему спокойно проронила Егорова, продолжая смотреть на периодически оскаливающую зубы овчарку.
Тань, не надо, не связывайся, попытался предостеречь ее Илья, на себе испытавший, что может последовать за этой перепалкой: зубов и так уже осталось наперечет, а сломанными руками и ногами его было не удивить. Собаки, правда, еще не драли, но предположить, что это не очень-то приятно, он вполне мог.
Помолчи, бросила ему Егорова и поднялась со скамейки: маленькая, она смело вышла навстречу врагу и практически по слогам проговорила: Если вы сейчас не возьмете собаку на поводок, я буду вынуждена принять свои меры.
Мужик нагло зареготал и подозвал собаку, но только с одной цельюрявкнуть долгожданное «фас», чтобы вдоволь налюбоваться, как два пропитых алкаша будут драпать отсюда со всех ног.
Я повторять не буду, пригрозила ему Танька и сделала вперед еще полшага, не отводя глаз от агрессивно настроенной собаки.