Место, где она должна была состояться, Илья знал не понаслышке и дорогу к нему мог преодолеть буквально с закрытыми глазами. Кстати, очень часто так и происходило: ноги словно сами несли его к обетованному пределу, прозванному «реанимацией». На самом же деле название кафе носило пафосное и емкое«Мемориа». Подходило и для свадеб, и для встреч одноклассников, и, разумеется, поминок. Последние Русецкий ждал с вожделением новобрачного: на скорбных обедах наливали всякому, такая традиция, а русский народ традиции уважал, особенно по отношению к покойнымтак сказать, в последний путь и с легким сердцем.
У дверей единственного, а потому многофункционального кафе с громким названием уже толпились разгоряченные курильщики, моментально принявшие Илью в свое мужское братство под нарочито радостный возглас активиста: «А вот и наш Рузвельт!». И тогда каждый из присутствующих заторопился похлопать «нашего Рузвельта» по острому плечу, пожать его длиннопалую узловатую руку, выказывая абсолютную лояльность к неудачнику и внутренне радуясь тому, что сам-то«точно не Рузвельт».
Мужественно выдержав снисходительно-благородный натиск бывших одноклассников, Илья попытался войти в кафе, чтобы как можно быстрее восстановить утраченный со вчерашнего дня внутренний баланс, но его все не отпускали и не отпускали, назойливо предлагая выкурить «еще по одной», не понимая, почему тот отказывается«ведь на халяву же». Наконец Русецкий прорвался и оказался в упоительном тепле и нежном полумраке. Подскочил активист, захлопотал, замурлыкал и повел Илью к столу на заранее отведенное место, бодро приговаривая: «Сейчас поправишься, повеселеешь». И Рузвельт решил не церемониться, нащупал дрожащими пальцами винтовую пробку, отвернул, пару раз булькнул, и процесс возвращения к жизни пошел невиданными темпами. Настолько невиданными, что к середине вечера в теле появилась легкость необыкновенная, а душа воспарила, ликуя. И что особенно ценно: все словно забыли о нем, приклеившемся к краю стола, осоловевшем в тепле и щурившемся от разноцветных огоньков светомузыки. Все, да не все, как выяснилось. Вечер уже почти заканчивался, когда к Илье подсела небольшого роста женщина со взбитыми на затылке черными волосами, с расплывшимся по темному, словно лакированному лицу носом, острым подбородком и удивительно знакомым прищуром. Она буравила Рузвельта глазами, не произнося ни слова. Дождавшись, когда взгляд Русецкого приобрел некоторую осмысленность и сфокусировался на ней, женщина спросила:
Узнаешь?
Этот задорный голос Илья точно где-то слышал, только вот гденикак вспомнить не получалось.
Узнаю, на всякий случай, чтобы не попасть впросак, подтвердил Русецкий.
Ниче ты не узнаешь, сказала женщина и заговорщицки произнесла: Эм и Же держали землю на вожже!
Такое произнести могла только Егорова. Только Егорова зарифмовывала формулы для того, чтобы их запомнить, а подчас и понять. И эту «вожжу», вспомнил Илья, они придумали вместе, сидя в библиотеке, умирая со смеху, потому что иначе у Таньки ничего не клеилось, формула просто не подчинялась ей, если Егорова не умудрялась сделать ее простой и очевидной, как мир, как вода, хлеб, солнце и мама.
Ты? Рузвельт просто не смог выговорить ее имя.
Я, подтвердила Танька и утопила подбородок в ладонях, опершись локтями о стол (еще один фирменный жест Егоровой, способный передавать ее психологическое состояние. И сейчас, понял Илья, ей было грустно): Постарела?
Что ты! Нет, конечно, с воодушевлением начал было Рузвельт, но Танька не дала ему договорить:
Только не ври, терпеть этого не могу!
Она действительно сильно изменилась. «Сколько нам лет?» озадачился Русецкий, лихорадочно пытаясь осуществить несложный, в сущности, расчет. Вырисовывалась цифра сорок семь, потомсорок восемь. Танькаянварская, в школу пошла с полных семи, как и он. «Сорок восемь», повторил про себя Илья, но сама цифра для него ровным счетом ничего не значила. Разумеется, не двадцать, но как должна выглядеть женщина в сорок восемь лет, Рузвельт не понимал. Его мать ушла где-то в сорок пять, но уже тогда она казалась ему почти пожилым человеком.
Ну Егорова потребовала, чтобы Илья хоть как-то отреагировал, но он не мог вымолвить ни слова и просто, как дурак, блаженно улыбался, глядя на нее. И чё ты лыбишься? Танька была, как и прежде, немного грубовата.
Даже не знаю, что сказать, растерянно пожал плечами Русецкий.
Тогда зачем звал?
Я?
Ты, подтвердила Егорова, а Илье показалось, что и правда звал, просто забыл: такое бывает.
На этом разговор расстроился, но Танька с места не двигалась и по-прежнему без всякого смущения разглядывала Илью. Он поежился и беспомощно завертел головой. Невзирая на стойкий иммунитет к чужому любопытству, даже ему чувствовать себя личинкой под микроскопом было не особо приятно.
Чё крутишься, как вошь на гребешке?! ухмыльнулась Егорова. Им не до тебя.
И правда не до него. На минуту показалось, что их с Танькой отделяет от одноклассников прозрачная стена, за которой царило веселье, грохотала музыка и в вульгарном танце дергались человеческие силуэты А здесь все было спокойно. И все же спокойно не было, потому что атмосфера вокруг них была наполнена каким-то удивительным напряжением, выражавшимся в особой проводимости мыслей от одного к другому. И это при том, что оба не произнесли ничего значимого. Тем не менее значимым было все, и Русецкий со стопроцентным попаданием понимал, что она ему «говорит» и что нужно делать прямо сейчас.
Ухода бородатого неудачника Ильи и непонятно откуда всплывшей Егоровой, о которой, собственно говоря, забыли сразу же, как только она покинула школу в возрасте пятнадцати лет, действительно никто из присутствующих не заметил. Ну, может быть, только активист, по-хозяйски осматривающий зал, да и тот тут же запамятовал, настолько незначащими были в его понимании люди. И пока продолжались праздничные конвульсии их одноклассников, эти двое тихо брели по направлению к школе, когда-то связавшей их. Сначала шли молча. Потом Русецкий все же решился задать вопрос, как сложилась Танькина жизнь.
Да как у всех. Егорова была немногословна. Твоя как?
Как видишь, смутился Рузвельт, впервые за столько лет пожалевший о том, что рассказывать, собственно говоря, нечего. Одни прочерки в анкете: не был, не состоял, не привлекался, не родил, не придумал, не имел Он хотел было поделиться с Танькой своими философскими открытиями, но не успелта громко зевнула. Очень громко, уродливо раззявив рот.
Не выспалась?
Выспа-а-а-а начала отвечать Егорова, но выговорить до конца не сумеларот снова перекосило в зевоте. Это было странно, даже для Рузвельта, никогда не судившего о людях по их манерам. Однако как человек начитанный он не мог не знать, что зевотаэто физиологическое явление, которое может служить признаком как нехватки кислорода, так и психологического сопротивления, часто вызванного отсутствием интереса к собеседнику. Последнее почему-то задевало, хотя о каком интересе может идти речь, если они расстались тридцать два года тому назад? «Наоборот, расстроился Илья, наоборот, должно быть интересно И тут же сам себе возразил: Да с какой стати?!»
Между тем Егорова начала зевать безостановочно, что выглядело просто чудовищно: лицо ее корежилось, из глаз текли слезы, а вместе с ними и краска. Танька стала похожа на истерзанного гнома, с трубным звуком разевающего рот.
Тебе нехорошо?
Норма-а-а-а-а Егорова не смогла выговорить слово полностью и стащила с себя белый норковый берет.
Жарко? сочувственно поинтересовался Рузвельт, но, увидев над Танькиным лбом мокрые слипшиеся пряди, тут же по-отечески строго произнес: Надень, простудишься.
И Егорова тут же послушалась и нацепила на голову берет, причем сделала это без всякого кокетства, как бог на душу положит. Норковый берет и Танькино далекое от аристократизма лицо не очень-то уживались друг с другом, это было заметно даже Илье, не сумевшему сдержать улыбку.
Вот чё ты ржешь? возмутилась Егорова. Чё смешного-то?
Ты на эскимоса похожа, признался Русецкий и аккуратно поправил берет: Вот так особенно.