Мисси, бубнит он с набитым ртом, у тебя может быть хоть гребаный золотой билет Вилли Вонки, мне плевать. Посадка еще не началась.
В моей голове тысяча крошечных Мим стреляют в Карла огненными стрелами, и его волосы летят наземь восхитительной пылающей копной. Но прежде, чем одна из этих метафизических Мим втягивает меня в неприятности, я слышу мамин голосзвенящее эхо, музыка моего детства: «Срази его наповал добротой, Мэри. Уничтожь любезностью». Я достаю из арсенала девчачью улыбку и мамин британский акцент:
Вот это да, какая чудесная униформа, парень! Она так подчеркивает твою грудь.
Волосяная Пизанская башня, спокойно пожевывая бурито, поворачивается и указывает на открытую дверь. Я закидываю рюкзак за спину и плетусь по проходу:
Серьезно, старина, грудь просто обалденная.
И выхожу на улицу, под ливень, прежде чем Карл успевает ответить. Сомневаюсь, что мама именно это подразумевала под «уничтожь любезностью», но я способна только на такое.
Я натягиваю на голову капюшон и бегу от посадочной площадки к навесу, перепрыгивая через полдюжины бурлящих луж. В укрытии плечом к плечу стоят человек семь-восемь: поглядывают на часы, пялятся в какие-то бумагичто угодно, лишь бы не сознавать неуютную близость незнакомцев. Я притискиваюсь к мужчине среднего возраста в пончо и наблюдаю, как дождь скатывается с козырька, будто тонюсенький водопад.
Это у тебя? спрашивает Пончомен в дюйме от меня.
«Пожалуйста, не дай ему заговорить со мной, прошу, не надо».
Извини Он слегка толкает локтем мой «Джен-Спорт». Но, кажется, твой рюкзак поет.
Я стаскиваю рюкзак с плеча и выуживаю мобильник. «Я просто звоню сказать, что люблю тебя» в сладком исполнении Стиви Уандера эхом разносится по нашей тесной тюрьме из воды и брезента. Стиви поет, только когда звонит Кэти, сводя на нет всю сентиментальность текста.
Как мило, говорит Пончомен. Твой парень?
Мачеха, шепчу я, глядя на ее имя на дисплее.
Кэти сама загрузила песню, чтобы у нее был «особый рингтон». А я все собиралась заменить ее на нечто более подходящее вроде «Имперского марша» Дарта Вейдера или того механического голоса, который просто орет «Опасность! Опасность!» снова и снова.
Вы, похоже, близки.
Все еще сжимая голосящий телефон, я поворачиваюсь к мужчине:
Что?
Песня. Вы с мачехой близки?
О да, конечно, заверяю я, активировав каждую клеточку сарказма в теле. Неразлучны.
Он кивает, улыбаясь от уха до уха:
Потрясающе.
Я молчу. Лимит на разговоры с незнакомцами официально исчерпан. На ближайшие лет десять.
Так куда направляешься, солнышко? спрашивает он.
Ну вот и все.
Глубоко вдохнув, я шагаю через мини-водопад прямо под дождь. Все еще льет как из ведра, но я не против. Это первый дождь осени, мой любимый в году. И может, дело в адреналине от принятых за день решений, но я чувствую себя безрассудной. Или честнойподчас трудно определить разницу.
Обернувшись к Пончомену, я вижу, что глаза его влажные, но не от слез или ливня. Это что-то совсем иное. И на долю секунды возникает странное ощущение, будто все вокруг нас растворились. Остались только мы двое, обреченные вечно стоять лицом к лицу посреди автобусной станции в объятиях прожорливой стихии.
Знаешь, кричу я сквозь дождь, разрушая связавшее нас проклятие, мне шестнадцать!
Остальные люди под навесом поднимают взгляды больше не в силах игнорировать неуютную близость.
Ясно. Мужчина киваетвсе с той же улыбкой и остекленевшими глазами.
Я отбрасываю с лица мокрую прядь волос и стягиваю шнурки капюшона потуже.
Завязывай болтать с девчонками. Тем более на автовокзалах. Это просто отвратительно, чувак.
Промокшая до нитки, размышляя над безумием мира, я топаю к дверям станции. Возле выхода «С» коротышка в твидовой шляпе вручает мне листовку.
ТОЛЬКО В ДЕНЬ ТРУДА
ЦЫПЛЕНОК ГЕНЕРАЛА ЦО ВСЕГО ЗА $4.50
ЗАЧЕМ ПЛАТИТЬ БОЛЬШЕ? ЗАХОДИ! НАС ЗНАЮТ ВСЕ!
Флаер, словно первая костяшка домино, опрокидывает ряд воспоминаний: с глухим стуком падают традиции Дня труда, Элвис, фейерверкивсе, что было раньше, падает, падает
И на расстоянии в тысячу миль я чувствую, что мама нуждается во мне. Я уверена в этомуверена всецело, наверняка, стопроцентно, как не была уверена ни в чем и никогда прежде.
До Дня труда четверо суток.
Девяносто шесть часов.
Я не могу опоздать.
3. Мчимся на север
1 сентября, ближе к вечеру
Дорогая Изабель.
Я помираю со скуки. В автобусе. Сидя рядом со старушкой, которая все время наклоняется, будто хочет начать разговор. Чтобы сохранить здравомыслие, пишу.
День трудаПричина 2.
Знаю, о чем ты подумала. «Серьезно, Мим? День труда?» Что ж, справедливо. Ведь что такого особенного в первом понедельнике сентября, что в честь этого правительство закрывает всю страну? Если честно, кабы не отменяли уроки в школах и не продлевали «счастливые часы» в барах, сомневаюсь, что кто-нибудь вообще знал бы о существовании этого праздника.
Но я бы знала.
В один такой день, лет шесть или семь назад, мама встала прямо посреди ужина и спросила, не хочу ли я прогуляться. Папа, опустив голову, гонял еду по тарелке.
Ив, прошептал он, не поднимая глаз.
Помню, как я хихикала, потому что казалось, будто он дал имя своему ужину. Мама сказала что-то о пользе упражнений после еды, взяла меня за руку, и мы вдвоем вышли из дома и потопали по молчаливым улицам нашего района. Мы смеялись, болтали и снова смеялись. Мне нравилось, когда она такая: молодая, веселая и стремящаяся сохранить молодость и веселье, и неважно, что было вчера или позавчера, главноеэто Беззаботная Юность Прямо Сейчас.
Большая редкость.
Так о чем это я
Вот тогда мы и нашли это. Вернее, их. Наших людей.
Только представь, они жили в Утопиитупиковом переулке, втиснутом между кварталами. А мы, свернув за угол, точно шагнули в Алисино Зазеркалье, только вместо Бармаглота и Красной Королевы наткнулись на революционеров и идеалистов, людей, проклинавших Человека, людей, отказавшихся поклоняться пригородной заурядности. И пока остальные в округе смотрели телик или резались в видеоигры, в этом небольшом тупике веселились на всю катушку.
Этот народ понимал Беззаботную Юность Прямо Сейчас.
Мы с мамой возвращались к ним каждый День труда и приобщались ко всему: жарке поросенка на вертеле, продаже лимонада, пиву в ведерках, громкой музыке из стерео, шалостям неугомонных детей, размахиванию флагом, фейерверкам и безудержному чревоугодию. Мы предусмотрительно и жадно впитывали все и вся, прекрасно зная, что до следующего раза придется ждать еще 364 дня. (В тот первый год мы вернулись туда на День поминовенияшиш. Ничего. Будто пустой бейсбольный стадион. И на Четвертое июля то же самое. Полагаю, в этом смысле Утопия походила скорее на Нарнию, чем на Зазеркалье. Где ожидаешь, тама точнее, тогдаее не найдешь.)
Подводя итог: в противовес пригородной заурядности Утопия являла собой искренний бунт, и мы наслаждались каждой мятежной минутой.
Но это была присказка.
А теперь сказка.
В прошлом году, когда фейерверки только набирали обороты, мама вдруг отставила пиво и начала благодарить всех и прощаться. Странномы никогда не уходили так рано. Но я не стала спорить.
Что важно для нее, важно и для меня. Нехотя я последовала за ней на другую сторону зеркала. Мы любовались фейерверками издалека, пока шли, держась за руки (да, я ходила с мамой за ручку, но наши отношения никогда не были обычными). И внезапно мама замерла. Этот образее силуэт на фоне черного неба с расцветающими повсюду величественными вспышками огнейя сунула в задний карман и теперь могу вытащить, когда захочу, и вспоминать ее снова и снова, и снова, и снова вечность вечную.
Мэри, прошептала мама.
Она не смотрела на меня и мыслями витала где-то, куда мне никогда не попасть. Я ждала, что она скажет, ведь мы всегда так общались. Не подгоняя. Несколько минут мы стояли там, на притихшем тротуаре, застрявшие между бунтом и заурядностью. Далекие взрывы фейерверков становились все реже, и мир вокруг нас погружался во тьму, будто пиротехника Утопии была единственным источником света. Тогда мама отпустила мою руку, повернулась и прошептала: