Сулх, Абдалла! И снова полез целоваться. Выльем же грязную воду вражды и наберем в наши сосуды новую!
Тогда я допустил его до своих уст, и мы с «салихуном» расцеловались. И вспомнил тут же с немым восхищением: «С миром сами они придутсмирившиеся и распаянные!»
Потом я спросил его: а как быть с чалмами?
Напяливать ли нам эти дурацкие колпаки?
Кому как к лицу И нетерпеливо добавил:Быстрее переоденься, мы ждем за накрытым столом!
И еще я спросил, не черных ли привезли автобусы?
Черных! сказал он брезгливо. В пестрых одеждах, как дурры, и с бабьими вырезами на груди! Только рабы и наложницы так рядятся
Стояла адская духота. Когда я вошел к себе и начал переодеваться, с одежды моей сыпались искры. Пропала вдруг боль, сводившая меня с ума, и все во мне пело и ликовало. Вот уж верно, на победителях раны заживают мгновенно!
Ну а какой капитал я могу извлечь из этой победы? Мне вовсе не нужно, чтобы меня боялись, пусть они восхищаются мною. Я же буду великодушен, но в то же время и как пружина Любая выходка сойдет мне с рук, и каждому слову, что слетит отныне с моих уст, будут внимать с восторгом, какую бы глупость я ни ляпнул. О, сколько дерьма они съедят теперь на одну лишь тему «сионист Абдалла»!
Потом я стою и разглядываю в трельяж большое грозно-багровое пятно под сердцем. И снова думаю: «Что такое, в сущности, чудо? Вот зеркало, бездушное стекло, но каждое зеркало отражает тебя по-разному. Так и людикаждый воспринимает тебя по-своему, но не так, как ты о себе думаешь, как ты хотел бы, чтоб о тебе думали. Но вот случилось сегодня нечто, и ты отныне герой, и все медресе будет смотреть на тебя одинаково, как один человек. Чудо!»
И вырядился вот как: в боксерки и атласные трусики Примерил чалму, нахлобучивая ее то так, то этак, потом выпустил чуб, лихо задвинул колпак на бок и в этом виде предстал
Так ты в зал не сойдешь, сказал Кака-Баба. Это уж слишком смело.
Я поплевал на руку, пригладил чуб, страшно довольный своей выдумкой:
Кому как к лицу! Мне, например, нравится так, а вот «салихуну» нашемускорпион у виска Да вы же взопреете там в халатах, даже негры и то умнее васв балахонах приехали!
На столе стоит бутылка анисовой, а на закускумирзачульская дыня-красномяска. Три расписные пиалы были полны, они ждали меня. Мы выпили. Водка была теплая, как моча. Теплая бесконечная мерзость.
Давя отвратительную отрыжку, я взял кусок дыни и стал смотреть в глаза Кака-Бабы: есть ли в этих черных углях очаг смерти? Сидел напротив меня пожилой, сильно увядший атлет и ел дыню, накалывая оранжевые кубики на свой диковинный нож с костяной ручкой из рога носорога. Я смотрел ему в глаза, смотрел на его ухо с серебряной серьгой в виде полумесяца, на его пышные баки с сильной проседью, на старую, иссеченную морщинами кожу.
Духота! сказал Кака-Баба. Как вы в такую духоту спасаетесь?
А мы под землю уходим: у нас, у бухарцев, столько же квартир под землей, сколько и наверху.
Да нет, я серьезно!
А я серьезно и говорю: подземные квартиры из войлока, с двойными стенами, а между ними лед набиваем, сидим и дуем себе холодный зеленый чай
До грогги я еще не добрался, но думал о том, как слопал он у меня два нокаута, а после и третий, самый убийственный. Две черные ссадины горели у него на подбородке, я получал от них огромное наслаждениечисто сработал, очень уж ювелирно, да!
А вот у нас прохладно всегда! Это от глины, мы наши дома глиной мажем. Так прохладно, что даже в полдень приходится укрываться одеялом. И светло в доме Мы крыши свои кроем светлым мрамором: лежишь и наблюдаешь в небе тени пролетающих птиц над домом.
Меня пробирал уже первый хмель, моя пиала стояла пустой. А их пиалы были полныеони водку свою едва пригубили. «Салихун» налил мне опять доверху.
Он стоял в белых кальсонах, мокрый после разминки, и подбирал складки на распашонке. Он затянул пояс потуже, растопырил босые ноги и стал шевелить ключицами. Затем поднял голову, просиял японской улыбкой, как самурай, и сказал старику Рустему, что в пах он меня не бьет, и очертил круг у себя на паху: «Такое наше условие» Старик кивнул ему, дескать, понял, и тут Кака-Баба упал на колени. Он стукнулся лбом об пол и тут же вскочил пружинисто. А кладовщик крикнул: «Бокс!»и прыгнул в сторону.
Мы чокнулись, выпили, «салихун» опасливо поглядел на двери.
Запремся на ключ? спросил он меня. Влетит, если накроют нас за попойкой
Они снова едва пригубили, и я огорчился, сказал, что так не пойдет, так я пить не согласен.
Помните диван аль-Мутанабби? Давайте же пить, как пили у них в кружке! Помните куклу на их столе, заводную куклу с букетиком роз? Она смешно поднимала ногу и поворачивалась, и каждый, к кому кукла обращала лицо, пил за ее здоровье. Пил и рассказывал смешные истории.
Я взял бутылку и налил себе сам.
Он рванулся в воздух, взвившись высоко над моей головой, и страшный, леденящий душу крик взорвался под потолком. Он висел там скобой, метя мне в лоб обеими руками и ногами. Я успел лишь слегка отклониться назад, но одно копыто лягнуло меня под сердце: там хрустнуло что-то, удар отбросил меня назад Но я летел уже, летел с левым крюком, и этот дракон слопал его, будучи в воздухе, слопал мой крюк и лег на пол, как мешок с дерьмом. Страшным усилием воли я удержался, чтобы не врезать ему ногой по башке, чтобы мозги брызнули, и вотхвалю себя, страшно собой горжусь: лежачего в боксе не бьют. Есть этика в боксе, бойцовская этика даже в убийстве: чисто чтоб было и по-спортивному, честно Ух, как собой горжусь!
Представь себе, брат мой, что мы в Аль-Кудсе, обратился я к «салихуну», что мы сидим в кофейне, что весело нам, играем в нарды, в шахматы и все шесть наших чувств действуют разом!
В Аль-Кудсе в шахматы не играют! заметил он мне сердито. Это игра для варваров: сидеть и улыбаться друг другу, точно скоты.
А ты почему молчишь? обратился я к Кака-Бабе. У тебя все в порядке? Челюсть у тебя не болит? Может, ты рот раскрыть не можешь?
И потянулся рукой через стол, чтобы потрогать его челюстьзамечательные шарниры. Но он отстранился, рука моя свалилась в дыню. Я взял кусок красномяски и стал его жрать.
Слушай, расскажи хоть раз про гаремы, про шейха! Расскажи, как вы там кутили?
Я вздел глаза на балкон. Вся банда братьев моих палестинцев выражала собой окаменевшую группу, а Мирьям царапала себе лицо. «Запомните это на всю жизнь, злорадно подумал я. Будете внукам своим рассказывать. Дракон, поверженный к ногам еврея, навечно в ваших зрачках» Но Кака-Баба зашевелился, потом, шатаясь, как больная кошка, суставчато стал подниматься. Я отступил, в глазах у него я увидел уйму грогги, а он смотрел на меня и все никак не мог вспомнить. Он слишком долго лежал, отдыхал слишком долго! Он может снова взвиться в воздух и садануть копытом Этого я боялся. Потом он вспомнил меня, все вспомнил и стал вытягивать руки. Ладони его изогнулись, как два меча, а ими пронзают кишки в шотокан-карате, протыкают горло, легким прикосновением вынимают из человека оба глазаи кровь моя леденела
Бокс! рявкнул старик Рустем и отскочил в сторону.
И тут я вылетел на него со вторым своим крюком.
Я сильно хмелел, я начинал хмелеть сверх всякой меры, в глазах у меня был туман, было много грогги. Я услышал голос Кака-Бабы, бросил дыню, утерся и приготовился слушать.
Певичка одна славилась игрой на лютне. Днем она приходила за сотню долларов, а ночьюза две. Один богатый купец влюбился в нее и стал докучать любовными письмами. Он ей писал, что жить без нее не может, что потерял покой, и умолял явиться к нему хотя бы во сне Тогда терпение у Джамили лопнулоДжамиля звали ее. «Передайте этому скряге, пусть пришлет мне пару зелененьких, тогда я явлюсь к нему! Явлюсь наяву, а не во сне»
С некоторых пор я пил исключительно самналивал себе сам, а с ними даже не чокался. Они сидели ужасно далеко, я наблюдал за ними, как через перевернутый бинокль. И они на меня смотрелисмотрели и ждали чего-то. Как-будто дали мне яду и ждали: а что с ним будет? И я ждал-ждал и спрашивал у себя: «Сблюю или нет? Нет, сблюю все-таки»
Все выпитое вздергивало меня, между прочим, на подвиг, но я смотрел на Кака-Бабу и все внимательно слушал.