Наблюдаю последние приготовления отца: плеснул пару горстей воды на тигель и гасит его, убирает инструмент с верстака, подметает пол. Я беру у него метлу и сам подметаю. А он снимает фартук, весь в жженых дырах, ставит его колом к стене. Снимает брюки, рубаху и моется над чаном, а я поливаю ему из кумгана. Отец облачается во все чистое, запирает дверь на щеколду и говорит мне:
Давай, показывай!
Сажусь на корточки и вынимаю из рюкзака пергамент. Отец мне держит свечу, на лице его блуждает улыбка: «И этим жалким ошметком кожи он соблазнил тебя? Этой глупой писулькой хотел увести общину? Ну, не ребенок ли ребе, не сумасшедший ли?»
Кладу на верстак тугую пружину свитка и говорю, стараясь не обращать внимания на его сарказм:
Пятый век от рождения Мухаммада! Эпоха великих путешествий, хурр-ва-хурррасцвет арабского ренессанса.
Да ты читай, читай, я слушаю!
Главное в пергаментекарта, продолжаю я пояснения и чувствую, как начинаю сам вдохновляться. Ты сразу захочешь мне возразить, конечно, что весь пергамент и эта карта не представляют сегодня ни малейшей практической ценности, что грош им цена, и вообще, подобные пергаменты всегда были ловкой мистификацией, подделками, свойственными писателям тех времен, арабская, короче, фантазия! Такой же горячечный бред, как и «Книга путей», составленная Ибн-Хордадбеком, или такой же вымысел, как и все сочинения Ибн-Русты, где он описывает чудеса и диковинки тех стран, где якобы путешествовал Так вот, отец, пергамент «Мусанна» вполне достоверен, это такая же истина, как и «Китаб аль-Булдан», книга еврея аль-Куби, описавшего историю своей эпохи со всей строгостью очевидца.
Я сам себе поражаюсь: впервые толком удается что-то отцу сказать, преодолев свойственное мне косноязычие, хотя на лице его полным паводком продолжает разливаться ирония.
Так говорит ребе Вандал, и верить ребе имеются все основания: за тридцать лет он перекопал книгохранилище и его подвалы как самый усердный крот и нашел-таки золотую жилу! Ну а теперьсохранность самих пещер Пещеры целы, как в день сотворения мира, ибо по ним идут и идутони в полном порядке! Ну хорошо, не будем о мертвых душах, идущих в Иерусалим, над этим ты можешь смеяться. А вот скажи, ты слышал о телекинезе? Ведь даже завзятые материалисты уже утверждают сегодня, что мысль движет предметы! Тем более коллективная, страстная, исступленная. Ведь самые сильные наши мысли, самые вдохновенные молитвы мы устремляем туда, по этому каналу, в Иерусалим, и этот мощный, постоянный поток все на своем пути очищает: завалы, затычки, пробки, препятствия и камнепады
Отец смотрит на меня восхищенно: минута небывалой близости между нами, какая-то особенная минута тепла.
Да, да, сынок, десятый голод, телекинез. Главное, что ты обретаешь мир, обретаешь в душе своей устойчивость, равновесие.
Но вдруг с пронзительной ясностью я ощущаю, какие мы разные! Именно в эту минуту мы разлетаемся друг от друга со страшной скоростьюнавечно и навсегда. И нечего обольщаться, ибо все напрасно, все мое красноречие, и лучше прямо сказать, зачем я к нему пришел Пергамент нужно еще обработатьто ли серой, то ли селитрой, тогда лишь он скажет, где наша первая дверца. А у отца полно химикалиев.
Читай же, читай наконец!
Понятия не имею, что бы ему прочесть, и кручу пергамент, а ломкая кожа гремит, как жесть, и туго скрипитидиотская ситуация!
Прочту я, отец, тебе наугад, прямо из середины. Ну, вот это хотя бы И сразу буду переводить: «Люди племени узра умирают, если полюбят. От любовного томления у них расплавляются кости»
Отец вдруг вздрагивает и пугается:
Ты правильно, сынок, переводишь? А может быть, племени Эзры?
Вперяюсь глазами в текст.
Нет, говорю. Написано ясноузра А в чем, собственно, дело? Тебе это важно?
Страшно важно, отвечает отец. Ведь мы, Калантары, племени Эзры, ты читаешь про нас, про себя Ты не сердись, что я обозвал ее стервой, это твоя, видать, женщина, вот и иди за ней.
И губы у отца шевелятся, он шепчет таинственные слова, как собственное открытие: «Расплавляются кости» И видит, конечно, себя, свою любовь к Ципоре, из-за которой не пошел в Иерусалим со всеми прочими Эзрами. Оглушенный этим открытием, я чувствую, как плавятся и мои кости, и вот я иду, иду ради Мирьям, умру, если с ней не уйду. Хоть на край света, как и всякий нормальный Эзра, который полюбит И здесь мы с отцом одной масти.
Я замечаю, как катится от свечи к пергаменту стеариновый ручееквот-вот зальет мой пергамент, и убираю его со стола. Прячу в рюкзак, читать мне больше не нужно, все кончено, все ясно обоим. И только последняя мысль, которая деловая: селитра, сера
Масть к масти, сынок. Иди и люби. Кто знает, что из всего получится? Когда-то и Иосиф ушел в Египет, и голод был страшный, голод по всей земле. И вызволишь нас из рабства, и будет тогда вся история с Иосифомнаоборот, ведь Бог любит подобные игры.
Только что эти двое ушли: бородатый маленький стервятник и его анемичный коллега с магнитофоном. Я их попросту выгнал! И Джассус ушел, хотя никто его и не гнал
Голос рассудка во мне вопитя страшно себе навредил! Случилось непоправимое, я пропал Не смог обратить их визит в свою пользу: само проклятие поселилось в этой палате и путает мне мозги. А ведь обо всем догадался и понял их всю игруподсадные утки!
За дверью слышатся голоса: три мужских и один женский, страшно знакомый, от которого обмираю.
Прикладываюсь ухом к двери: конечно же, изъясняются на иврите! Но ловлю интонации, пытаясь постичь хотя бы язык их мыслей и образов. Слышу, как тараторит Марк, ему не хватает ивритских слов, он, бедный, захлебывается. Тут Юра встревает, и обапогано и мстительно, будто строчат на меня убийственный приговор: «Фальшивый! Придуманный! Концы с концами не сходятся, уж мы-то видим его насквозь, получше рентгена, ибо сами русские!»
И тут я слышу голос Иланы, совсем другой, не тот, что во время визита: добрый и сострадательныйтаким я слышу его по ночам, таким я ее угадал на самом деле: «Это и есть ваше мнение, господа?» И не ошибаюсьэто Илана, да, моих лучших, последних чувств и переживаний.
А вот и Джассус вступил, и ясно мне слышится: «Медресе! Хилал Дауд! Экспедиция в Израиль» Я эти слова моментально сшиваю, и вьется ниточка дальше: наша странная экспедиция имела своих носильщиков, проводниковгде же они? Где их искать, если этот подлец всегда начеку и не хочет никак расколоться? Где же «община» его попряталась?
Срываю с себя провода, присоскиони держат меня, как собаку на привязи! В бешенстве и отчаянии путаюсь в проводах и бинтах, плачу и падаю на кровать. Как мне вернуть их снова в палату? Неужели нельзя ничего спасти?
Все началось с безобидных как будто вопросов, когда все колесо пошло по новому кругу, чтобы выбросить тот же вопрос: «А где же твоя община?»
Шуршала лента, я слушал вопросы из колеса, обойма вопросов швырнула мне это:
А, скажем, кроме пещер, были у вас вариантыу вашей организации? Ну, самолет хотя бы угнать?
Маленький Марк снова чешется в бороде и сверлит меня пытливыми глазками:
Несколько лет назад была такая попытка. Их всех повязали, правда, влепили огромные срока, даже пару смертных приговоров, отмененных, конечно, впоследствии А вот человек, чье имя ты здесь называл, вышел сухим. И это по сей день всем подозрительно.
A-а, Дима Барух! Это на него похоже, он всю дорогу молчал И все нам плакался, что зря мы погибнем, что не дойдем, что в мире это не прозвучит! Какого же черта тащился с нами чуть ли не до Ирака?
В высшей степени странно! заметил Юра. Идти пещерами чуть ли не полземного шара, а после вдруг повернуть назад?! Затем в Москве объявитьсяочень уж подозрительно И все ради славы, ради волчьего честолюбия?
А он, между прочим, совсем не один сбежал, он кое-кого еще прихватил!
Марк принялся говорить с глубокой обидой о людях, позорящих русскую алию:
Сначала вопят, что готовы идти на родину в одних трусах, а стоит им только ступить на эту землю, как все им вдруг плохо. Того и гляди, захватят в один прекрасный день самолет в Лоде да обратно сбегут! И хохотнул, дернулся странно и снова выбросил намек на общину:Я абсолютно уверен, Иешуа, что и твои бухарцы готовы тебя за это живьем сглодать, за эту услугу, что ты их привел в Израиль!