Мы прыгаем, как козлы, с камня на камень. Мы возле пещеры! Пасть ее черная дышит на нас ровным ледяным дыханием. Развалившись, сидит на камнях и курит бородач с автоматом, а глаза у него колючие, зорко за мной следит. Где я видел этого здоровяка, что за наваждение?
Войдем! говорит неожиданно доктор.
А я в испуге отшатываюсь, я это дело решительно отвергаю.
Нет-нет, говорю, что вы, я только посижу здесь немного, только глазами кругом пошарю, подумаю
Доктор оставляет меня в покое, говорит «шалом» бородачу с враждебными глазами, от которых разит холодом, как из этой пещеры, доктор садится на камни, они беседуют на иврите.
Я принимаюсь разглядывать окрестности: внизу ущелье, напротив руины древней цитадели Козий косячок в пропасти притягивает мое внимание: козочки и пастушокидиллия! И шевельнулся старый инстинкт. Да хоть бы и сейчаспроползти до водокачки, выждать за камнем и финкой козочке в ребра! И ничего пастушок не заметит: ни звука, ни шороха Э, сколько я воровал живности у пастухов!
Доктор Ашер вдруг громко расхохотался, запрыгало, поскакало эхо в горах и упало в пропасть. Пастушок задрал на нас голову.
Вы слышите, дорогой Калантар, он принял меня Ой, не могу, развеселил, честное слово! За полицейского
Тут я прямо его спросил:
Откуда мне это лицо знакомо? Где я мог его видеть?
Как, да разве я не сказал? Это спаситель же ваш, его Анатолий зовут, он-то вас и нашел. Вы Бога благодарите, что в ту минуту валялись в обмороке, иначе бы вас пристрелили. Вы бредили по-арабски, метались, а у них экскурсия была с детишками. Этот футляр с пергаментомподумали автомат, и сумка рядомподумали бомбы: переполох был у них тут с вами Они вас связали, в поселок отволокли, Анатолий вас и тащил на себе. Видите, богатырь какой: медведь, медведь Вы, кстати, можете с ним по-русски, он бывший ваш соотечественник. Видите, опять получается у вас символически: с русским народом вы в Бухаре у себя расстались, и русский же человек вас встретил под Иерусалимом. Вы не находите?
О, какое я испытал облегчение! Вот кто меня поймет, вот кто оценит по-настоящему. У нас с Анатолием в прямом и косвенном смысле слова общий язык. Я буду часто к нему приезжать, мы с ним непременно подружимся. И, чуть не рыдая от умиления, обратился к нему по-русски:
Ты мне, Анатолий, как брат, ты спас меня! А может, ты видел здесь и моих спутников тоже? Они должны, обязаны здесь появиться!
Но он перебил меня, он изумительно хамски меня спросил, откуда я, тварь черномазая, знаю русский, где я, Аладдин вонючий, так хорошо его выучил? И пошел, и поехал Я, говорит, насквозь тебя вижу, без рентгена, я, говорит, не из этих сусликов (кивок на доктора Ашера), яйца, говорит, мне не крути, из России нынче грандиозными табунами народ отваливает: неси заявление и кати на все четыре стороны
Под землей шли, ха! Ты эти басенки сусликам рассказывай, и сплюнул презрительно в пропасть. Ведь у тебя, блядь, на роже написано, кто ты! Русский ты, тварь черномазая, в Москве выучил, в университете Патриса Лумумбы, там как раз такое говно и учится. Уж я-то знаю, москвич я сам А после и шлют вас сюда! Какой, интересно, ванек тебе там придумалпещерами шли? Восторг, мол, вызовет у сионистов, все двери ему откроют. А ты, чурка, и затвердил себе, как попугай, думаешь, болваны тут все, так тебе и поверили?!
Он поднялся во весь рост и пошел на меня угрожающе. И сразу шевельнулась во мне пара еще одних бывших инстинктов, еще одного ремесла инстинкты. Я ведь боксером был, господа хорошие, чемпионом области, я это дело в медресе довел до боя с самим Кака-Бабой, драконом японским, моим учителем был Бейли, чемпион мира среди профессионалов, и это не шутки, а сущая правда.
Ну иди, иди сюда, москвич засранный! стиснул я кулаки. Вот я скину тебя в пропасть Когда мы кашу свою в Бухаре варили и дым стоял коромыслом, когда мы даже под землей уже были, вы в вашей Москве затруханной красные песенки распевали, помои лили на этот Израиль Иди же, ну?! Вот я трахну тебя по морде своими костями гнилыми, я научу тебя сионизму, иди же, ну?!
Что вы ему говорите? испугался доктор.
Он за меня волновался, учуяв неладное. А я его ненавидел. Я ненавидел сейчас их обоих, и этого, и этого, всех ненавидел! Никто мне не верил, никто. В такие минуты, я знаю, ропщут на самого Господа Бога. Но у меня и на это нашлось юмора:
Мы поздравляем друг друга с прибытием на нашу общую историческую родину, доктор.
Бородатый дылда, этот балбес с автоматом, струсил. Менячахоточную былинку, пещерную тень, сифилитикапобоялся: я духом своим оказался крепче. Остановился, барбос, и стал тявкать:
Вчера мне тоже один повстречался, стал он тявкать сразу на двух языкахиврите и русском. В Старом городе часов в двенадцать ночи Вы слышите, Ашер? Заполночь, тихо кругом, заехал я, значит, на бензоколонкутанкер залить, мотор выключил, стою и слушаю, а из будкирусская речь, музыка русская, «Маяк», короче, московский. Посигналил я от души, и выползает арабчик, ну точно, как этот. Увидел меня и сразу транзистор выключил. А я и спрашиваю: «Москву, сын проститутки, слушаешь? Откуда ты русский знаешь?» А он дуриком эдак: «Не слушал я никакой Москвы, не знаю, про что говорит господин мой!» Ну и дела, думаю, кишмя кишит в Иерусалиме агентура советская. Иди, говорю я себе, Толян, доложи куда следует, доложи немедленно! И доложил, конечно
Доктор Ашер легонько, но очень настойчиво начинает подпихивать меня к тропе. Ему явно не нравится моя смертельная бледность, не нравится этот бугай с автоматом: шпиономан, маньяк, одним словом. Он говорит, что головой за меня отвечает, что дует здесь страшно, в два счета можно схватить простуду, ведь я еще очень слаб.
Этот русский в общем-то миляга, но лучше давайте уйдем!
Я все еще хорохорюсь, пытаюсь вытянуть шансик на драчку. Я бы этому патриоту врезал, ай, врезал бы по сопатке, он бы у меня там очнулся, меж козочек, в пропасти.
Но он же стражник, доктор, и это служба егоон должен каждого подозревать!
Последний, прощальный взгляд на пещеру. Как жаль, спросить не у кого по-человечески: старик с пейсами, костистый такой, очень высокий, и борода седая по пояс, на иврите хорошо изъясняется, Вандал его фамилия, ребе Вандал, он выйти здесь должен, он где-то здесь крутится, такое у меня предчувствие
Идем в поселок, идем, понурив головы, опасной, петлистой тропой. А Толик орет нам в спину, тявкает, как доблестная дворняга:
Эй, Аладдин, спасибо Богу скажи, что ты не один сейчас, дал бы очередь по тебе всей обоймой из автомата! Цацкаются с вами в Израиле, а я бы стрелял вас на месте без суда и следствия! Не прощу себе в жизни, что сразу не удавил тебя, как нашел
Ветер срывает, разносит по всей Иудейской скалистой пустыне эти слова, швыряет по всем ущельям, относит за цитадель далеко напротив. Ветер лезет в рот, разрывает бронхи, ветер ввинчивается в уши.
Потом мы идем по поселку, идем мимо птичника, мимо жирных кур, индеек. А меня опять подмывает на подвиг: украсть, подмять под себя хоть одну живность ив пещеру!
Глава 4Египтянин
«Вы стали проводить параллели с Исходом египетским»как бы невзначай обронил доктор Ашер, а я с этой минуты потерял покой, мне это раньше и в голову не приходило.
В морге на опознаниитруп человека на оцинкованном столе, заиндевелая головешка: были ли у него борода, усы, какого цвета глаза, волосы, сколько лет от роду? Всеми силами пытаюсь вызвать в памяти эту ночь и этого человека, которого ни разу в жизни не видел, и не могу. Не мо-гу! А ведь именно эта ночьночь моего перерождения, ночь всех начал. Я остался один, мои свидетели не придут на помощь, не поправят ошибки, не уточнят забытое. Мои свидетели мертвы, я сам себе свидетель.
Это случится в зимнюю ночь, в смрадной яме, именуемой бухарским зинданом. Я буду лежать на грязных неоструганных досках, услышу краем мерцающего сознания, сквозь пугливую дрему, близящиеся шаги в коридоре, вскинусь, сяду и буду ждать, готовый на выход. Нет, ко всему готовый!
Под хмельное сопение и скрежет ржавых запоров ввалится конвоир: в шапке-ушанке, в ватном халатечапане, и кирзовых сапогах, гаркнет: «Эй, Машка, айда наверх!» (Никто в зиндане не звал меня настоящим именем, коверкали, сволочи, как им вздумается, а я шипел, огрызался, а их это страшно веселило.)