Вот именно! сказал Ибн-Мукла и выставил дату моего рождения на плите, нарисовал черточку, чтобы продолжитьдень моей смерти.
А я смотрел на лист с моей могилой как завороженный.
Горе тебе, узнавшему о смерти единомышленника! Стал строить плаксивую рожу и снова разразился безудержными слезами. Нет, «Субхан Аллах!» отменяется, все отменяется, поздно! Достал из кармана платочек и принялся по-дамски промокать уголки глаз, погрузившись в могильный холмик, в надгробие. За эти вот подвиги, обвел он широким жестом стены диван аль-фадда, обшитые дорогим светлым деревом липы, взойдешь на Калон, Манори Калон, этой же ночью!
Весь этот месяц, по ходу следствия, он шпилил и шпилил на стены всевозможные вещи и документы из пухлой папки, и под конец папка вся опустела, начисто отощала. Дорогие же, прекрасные ляганы усто Ибадуллы из Гиждувана задрапированы. Я входил по утрам в эту пыточную, и сразу бросался в глаза «Еще один факел»желтая эта простыня, вгоняя меня на весь день в тоску и прострацию. Были здесь развешаны вся чеканка Ашота, масса фотографий ребе, фотографии Мирьям с ребе и без него, потом изломанный старый картон «Ателье Левиева Мордехая, императорских золотых медалей, эмирата Бухарского»юный дядя Ашильди в полосатом бухарском чапане, в шитой золотом тюбетейке. Эта старая изломанная картонка была кругом усеяна снимками из архивов Ташкентского ГПУ с грифом «Хранить вечно»Гуль-Ханым Шарипова с жуткой раной на шее, с тремя убитыми активистами из Кукумбаямрачные, холодящие душу снимки Потом главарь басмаческой шайки Калан-паша на сером в яблоках арабском скакунепаромная переправа, лёссовый берег Амударьи.
«Манори Калонэто ведь, ребе, минарет смерти. Чего я там ночью не видел?» Но ребе мне не ответил. Справа, где только что ребе стоял, разило ледяным холодом пустоты. «Ребе, ребе?»закричал я всем своим существом.
При чем здесь Калон, хазрат? Чего я там ночью не видел?
Во времена Хамадани все обстояло иначе, это было как праздник. Он снова плакал, утираясь платочком. Остались одни невежды, самоубийцы! Выбирают для этой пакости наш Калон именно ночью, прыгают вниз, как зайцы, как воры, оскверняя звезду мусульманского зодчества.
С пронзительной ясностью увидел я Витину смерть, белого беркута в высоком парении, заоблачные кавказские выси. Спихнули ангела Витю в пропасть, в бездну! А этой же ночьюменя, с высоты в семьдесят метров, с Калона. Увяжут меня аккуратно, словно пакет, во рту будет кляп, взволокут наверх, а там развяжут и скинут. Вот вам и вся разгадка этих таинственных самоубийств с Калона!
Я стал что-то мямлить, я что-то выдавил из себя:
Там сторож, хазрат, на Калоне, туда по ночам никого не пускают.
Он тут же ухватился за эту мысль, он вяканье это прекрасно расслышал.
Сторож? А я и не знал! Да как же прыгают, стервецы? Ну спасибо, ай спасибо, что подсказал: проверю сторожа, сегодня проверю жев лапу берет, смотри, на чем наживается!
«Ребе, ребе, спасите же»
Ты шепчешь что-то еще? Ты вроде зовешь кого-то? Может, Хилала Дауда? Нет, этот тебе не поможет, ведь ты же пешка! И даже не разменная, а уже проигранная. Я эту пешку у него отыграл заместо Фархада, расквитались всего лишь Можешь это узнать перед смертью.
Ибн-Мукла поднес к моему носу кулак и пригрозил с клекотом злобы из глотки:
Нет и не может быть службы двум господам, как и двух вер не наследуют! Взял стопку чистой бумаги, лежавшую сбоку, и вся стопка вместе с ручкой на ней переехала ко мне по гладкому крокодилу. Пиши! Он втиснулся поуютнее в кресло, сцепив пальцы на животе.
Холод стоял кругом, холод и пустота. Я увидел себя в ледяной пустыне, всеми покинутого, и стал жаловаться ребе оттуда: «Жизнь, ребе Не вы ли мне говорили, что жизнь надо беречь, что это имущество Бога. Ради жизни, говорили вы мне, отодвигают даже субботу»
Итак, Абдалла, мы говорили уже про Израиль, про три миллиона еврейских ублюдков. Но сам ты мне ничего не сказал. Вот и хочу я услышать.
Про Израиль, хазрат?
Ну да! Что ты об этой стране думаешь?
Я вытер рукой пот, обильный, холодный. Господи, да и думать не надо! Включи радио только, воткни штепсель в любую розетку, даже утюг Набрал побольше воздуха в легкие, чтобы надолго хватило, и пошел-поехал, захлебываясь от восторга возвращаемой мне жизни, а на самом делев ледяную пустыню извечного развода с Создателем, где нет душе искупления, и нет прощения человеку.
Расистское агрессивное образование раковая опухоль на груди ислама ведет злодейские войны и творит в мире разбой бельмо на карте Ближнего Востока повадки государствафашистские глотнул большую порцию свежего воздуха, но продолжать не стал, а только осведомился:Верно ли я говорю, хазрат?
Отлично, мулло-бача, это и напиши! Голос его потеплел. Блаженно обмякнув в кресле, он сонно моргал, расслабившись и отдыхая.
Я быстро все это начеркал на бумаге. А закончив, спросил:
Добавить не надо, хазрат?
Конечно же, надо, сейчас я тебе надиктую! Пиши: «Именем Аллаха, именем пророка его, клянуськлятвой душипосвятить себя целиком священной борьбе с сионизмом, вплоть до полного его истребления. Клянусь безропотно выполнять поручения, быть бесстрашным, как барс, коварным, как скорпион, и не щадить еврейских ублюдков, где бы ни ступала моя нога!» А теперь подпиши
Он был со своим креслом рядом. Меня обдало дыханием мощного семенного быка, рогатого сфинкса. «Ого, так вон ты какой?»успел я подумать, чуя внезапно подступившее томление, слабость в ногах, в чреслах. «Ишь, как всхрапывает, как роет копытами землю! Почуял сливки малиновые?»И вдруг поймал себя на мысли, что ревнуюревную к этой жалкой подстилке, к этой шлюхе из шлюх, Хасану. И кто-то из нас уже промурлыкал, проворковал нежно: «О любимый, ухо мое любит прежде глаз!»то ли он, то ли я, неважно.
Стащив с себя сапоги, дядя Ашильди их тупо разглядывал. Было похоже, что проклятые сапоги ему жмут, и вот он смотрит на них со злобой и облегчением, ибо в тягость были.
Зовут меня Брахьей, Брахьей Калантаром! буркнул он неизвестно кому из нас, мне или Джассусу.
Мы тоже смотрели на его сапоги, на грязные, размотавшиеся портянки. Зрелище было диким, словно во сне.
Зачем вы разулись? спросил его Джассус.
Я шиву буду сидеть!
Прямо в палате? Все семь дней?
Дядя кивнул утвердительно, потом сказал опять, что сын его умер, что видел его могилу с плитой и даже прочел, когда именно умер: месяц и день
Но вы же твердили, что это ваш сын! И Джассус кивнул на меня. Давайте продолжим!
Дядя вскричал испуганно и, оставаясь сидеть на полу, отчаянно замахал руками:
Что вы, ни в коем случае!
Ну хорошоне ваш сын. Тогда племянник все-таки?
Не поднимая глаз, не поднимая гривастой седой головы, дядя вскинул слабую руку в мою сторону, вялую, слабую руку, и отмахнулся, словно от наваждения:
Мой сын умер, давно умер, а это черт знает что! Это оборотень или привидениене знаю.
«Пришел к змеиной норе праведник, разулся и сунул босую ногу Видите, люди, не яд, а грех губит!»вдруг вспомнилось мне.
Глава 11Второй отчет для Иланы
Далеко за полночь мертвую сомлевшую тишину медресе взорвали вдруг жуткие вопли.
Судя по грохоту, хлопанью дверей, по крикам и топоту со всех сторон: «О джамаль! О совершенство!»братья мои палестинцы вылетали из комнат, скатывались кубарем во двор и валились там в обморок, на каменные горячие плиты.
Я включил ночничок, спустил ноги на пол и закурил. «Что-то важное передали в последних известиях!»подумал я сразу.
Лань моих чутких снов! Обитель сия, сей гадюшник, был местом в общем-то тихим: никто в медресе не дрался, громко не спорил, не выпивал и не спуливался в картишки. Это религия нам запрещала, ну и начальство, естественно! Зато липли к транзисторамстояли в наших комнатах «сони», слушали последние известия.
Вот и я, в кровати уже, с часик назад прослушал Лондон, Иерусалим, Вашингтон, Мюнхенслушал на русском: жизнь в мире текла, как обычно. Что же вдруг взвыли братья мои, что их вдруг подняло разом и вымело?
Много раз среди ночи случалось им вылетать во двор точно так же: скакали, кувыркались, поздравляли друг друга. А я их немедленно проверял. Как правило, лань моего рукоблудия, восторги их были ложными, питаемыми враньем и буйной фантазией арабских радиостанций, хлопнули комара на Ближнем Востоке, а трезвонили про верблюда. Но если принимались крушить в медресе мебель, царапали лица себе и дырявили на себе одежду, мне все было ясно. Смывался потихонечку из медресе и шел к своим, в Чор-Минор. И там уже мы веселились: «Ну, ребе, как мы им всыпали?!»