Было так: у старика Фудыма никак не попадала в паз тяжелая щеколда запора, он был слишком стар, тщедушенприжать ворота недоставало сил у бедного Фудыма. Мы с отцом привалились, створки сомкнулись, и щеколда зашла на место. Я обернулся
Она стояла на нижнем этаже айвана, держась за резную колонну. Об эту колонну она опиралась, глаза наши встретились! Она метнулась и тут же исчезла. Глазами я ее не узнал, это я помню, но что-то во мне вздрогнуло, задница ахнула. Она, бедная, исколотая жестокими уколами, как штыками, вдруг завопила! Потом спина моя завопила И все во мне возмутилось, взывая ко мщению, к справедливости.
Мы вошли в домашнюю синагогу ребе, а задница и спина гудели, жаловались, возмущались: «Не может этого быть: возле ребе, в святом таком месте, эта гниющая блядь!»
Было полно народу, люди давно молились. Подошел Дима Барух, молча пожал руку, представился: «ПознакомимсяДима Барух! От души поздравляю» В эту минуту отец развернул талес и накрыл им мои плечи. Затем принялся наворачивать мне на левую руку ремешки филактерии, возложил их на мою голову и сунул в руки сидур. Привел, короче, в надлежащую форму
Я увидел себя обнаженным, все мое тело было сплошным позором: мои длинные, красивые ноги, мой торс из упругих, накачанных мышц, мои плечи с рельефными «дельтами», бицепсами и трицепсами, моя мощная, выпуклая грудь со смуглой и гладкой кожей были невыразимым позором! Сбоку на табурете сидела женщина и рисовала на мне кружочки, весь я был в синих кружочках: грудь, живот, спина «Как же ты, парень, себя запустил? Расцвел как сирень, всем букетом расцвел. В лесу живешь разве?»и цокала укоризненно языком.
Отец толкнул меня в бок, я сразу очнулсяон показывал глазами на ребе, он чмокнул себя в руку. Снова показал глазами на ребе. Надо пойти поцеловать ребе руку, сообразил я, но сразу же ужаснулся. Я же весь гуммозный, у меня на губах язвочки, они кровоточат: как я смею подойти к ребе?
«А этона губахпройдет. После первых уколов проходит», сказала врачиха в белом халате и с авторучкой в руках.
Я вырвался от отца, отошел и сел на скамейку. Он тут же подсел рядом. «Ты почему не идешь к ребе?! закричал он одними бровями, отчаянно шевеля кожей лба. Пойди поцелуй ребе руку!» Я отвечал ему, я тоже орал мимикой прямо ему в лицо: «Да ребе же молится, занят! Потом подойду» И он от меня отстал. Все сидели вдоль стен, молились, качались. Слышались стоны, вздохи, тихие шорохи.
Врачиха опять сказала: «Запущенный неслыханно случай! Главное сейчасдиета: ничего соленого, острого Но гарантирую полное выздоровление. Согласен будешь на пункцию? Это мое условие, решай на месте! Случай твой как раз для моей диссертации, ты не алкоголик, не наркоман, и наследственность, вижу, отличная».
В комнате все вдруг поднялись и стоя принялись качаться, как маятники. Сделалось тихо, совершенно тихо, и ребе на меня обернулся Ребе стоял, облокотившись на тумбочку, и две свечи горели на тумбочке. Талес же его был очень красивый. Старинный, с серебряным окладом на шее, а филактериипросто огромные! Глаза его застилал туман, но вот он узнал меня, вспомнил, а вспомниврасхохотался: «Ай да Юхно, ну и Юхно! Помнишь, как он поливал этой ночью твою машину?» И сразу мне стало легко, весело Ребе хохотал одними глазами, как здорово напроказивший вместе со мной мальчишка, подурачивший ночью Чингизова, близнецов-чекистов Я весь рванулся вперед, чтобы пасть перед ним на колени, жадно целовать ему руки, ноги, но отец ухватил меня за полу: «Шмоне эсре, что ты?!» И снова я замер. А змейкой, побоку, сверкнула мысль: «Да нет, померещилось, это была другая!»
Повалил вдруг снег, замело двор, крыльцо. Заиндевела колючая проволока, побелели вышки охраны. А утром все поплыло и стало таять Пришел Сашка Сайфулин, напарник из таксопарка: принес мне мою зарплату. Сел на корточки, скатал мокрый снежок и стал его сосать.
Странно, сказал Сашка. Снег в ноябре К чему бы это?
Потом он добавил:
Гудишь, Каланчик, извелся, худущий весь стал! Да ты не тушуйся, на плоти ведь язвы, всего лишь на плоти!
Отец опять одернул меня: «Гляди в сидур, чего по сторонам пялишься?» Я возразил ему слабыми жестами: куда, мол, еще глядеть, на что мне глядеть? Молиться ведь не умею, ни буковки в сидуре не понимаю!
И мать вдруг пришла. Когда мне сказали, что мать сидит в вестибюле, со мной чуть дурно не стало. Как нашла, откуда узнала? Я ведь сказал, что еду в командировку, в длительную командировку! Она принесла шоколадных конфет в кулечке, три апельсина и плакала. И я с ней плакал, ел и плакал. «В лапу врачихе сунуть? Лечить будет лучше?» Я горько ей улыбнулся: «Лапа тут неуместна. Здесь, мама, совсем другие законывсе идет своим медленным, страшным ходом!» Она сказала: «Ну что, доигрался? Мы дверь твою заложили, теперь ходить будешь общим ходом!» Мне было опять смешно. Смешно и грустно. Потом я спросил: «А как ты нашла, откуда узнала?»«Сердце, сказала она. Оно у меня болело, оно меня привело»
И тут появилась она: зашла и взялась за мешок с пепломмешок стоял возле тумбочки, у ног ребе. Поволокла тяжелый мешок в коридор. В косынке была она, это ей очень шло. И был к лицу налет суровости, какой-то хозяйственной отрешенности. Она здесь живет, понял я, да, она здесь хозяйка. И почувствовал близость обморока.
Ребе назвал вдруг отца по имени, и отец пошел к нему. Отец открыл шкаф за голубой парчой, шитой золотом, с двумя львятами друг против друга, потянул за шелковый шнур, и парча разъехалась. Отец извлек из шкафа Тору, увенчанную роскошной царской короной с серебряными бубенцами.
«Нет, я возьму сейчас эту блядь за руку, крепко возьму, чтоб не вырвалась, отведу в лечебницу. Мы подойдем с ней к этим страшным воротам, и стану я бить их ногами. Ворота! подумаю. Заборы высокие, охрана на вышках? Кому отсюда бежать? И выйдет охрана: Опять подхватил, Каланчик?заржет охрана и удивится. Я лязгну зубами, скажу им в бешенстве: Источник я свой нашел, лечите теперь источник!»
Бережно, как драгоценный сосуд, отец взвалил себе Тору на плечи и пошел с ней по кругу. Все подходили и целовали Тору, а мне стало стыдно ее целовать, стыдно и страшно: язвы у меня на губах кровоточили
«Э, нет, в участок ее отведу! Пусть ее, гадину, судятсудят пускай, а не лечат!»
Вернулся отец к тумбочке и положил Тору. Пристальным, ищущим взглядом ребе обвел миньянвсех нас. Суровый взгляд его остановился на мне, и я обмер: комната вдруг качнулась и поплыла, а все кругом улыбались. Стал улыбаться и ребе. Он громко провозгласил:
Пусть встанет, поднимется к Торе коэн!
Никто не шелохнулся в комнате, а ребе опять возвестил, как на площади, громко:
Заместо коэна пусть поднимется Иешуа бен Нисим!
И сразу отец меня стал подталкивать: иди, ну иди же! И я пошел. Намотал, как отец научил меня, кисточку цицит на палец, коснулся Торы, где ребе касался указочкой, и я закачался. Рот мой наполнился сладкой, вязкой слюной, она хлынула с языка, вытекла на подбородок. Указочка ребе была рукой, серебряной птичьей лапкойон крепко держал ее выше кисти, так, чтоб не вырвалась. Боже, странно, как держит «В участке надо мной обхохочутся, они со скамеек попадают. Поди, утопи ее! скажут. Ее, проститутку, не надо судитьтопить ее надо! Кто ж ее, падлу, не знает?!»
Ребе читал Тору:
Моше убежал от Паро
Я услышал бухание своего пульса в ушах, увидел это биение у себя в глазах. Голос ребе сделался глуше, стал пропадать, совсем наконец исчез: «В земле Мидья-н-с-кой» Вспыхнули ярко обе свечки на тумбочке, вспыхнули и погасли.
Мы гуляли в полуночи в нашем саду, пахло розами, в небе стояла полная золотая луна: мы были нагими
Мирьям склонилась, лаская губами куст розы, она шептала цветам: «Я отнесу его в комнату, дядя, отнесу к себе! Его просто стошнило, я все сейчас подотру» Ее голос поплыл надо мной концентрическими кругами, я видел егоэтот голос, он был осязаемым, материальным. Его можно было трогать рукамия удивился этому
Было темно, как в склепе. Запах тления, запах искрошенных в пыль камней напомнил мне вдруг зиндан, мою вчерашнюю яму, мое узилище. Я тронул пальцами эту стенуона осыпалась прахом мне на лицо. Я шевельнулся, она услышала Затрепетав всем телом, прижалась ко мне и обняла. Это пронзило меня, как удар электрическим током: я отодвинулся резко, брезгливо. А она засмеялась во мгле, прижалась ко мне еще крепче.