Итак, Авреймалы, начал ребе, предстал однажды перед царем Соломоном князь демонов. «Ты ли тот, о котором все говорят, что он всех мудрее? А не желаешь, покажу тебе нечто, чего ты сроду не видел?»простер руку к стране Тевель, и появился человек о двух головах. Задрожал Соломон и велел отвести двуглавого в отдельную комнату. Расспросил он его, какого он роду-племени, где обитает, есть ли солнце у них и луна? Пашут ли тоже, жнут ли, как мы, пасут ли стада, молятся ли Господу Богу, как мы, дети Адама? Все разузнал, что хотел, и спрашивает: «Хочешь, конечно, вернуться?»«Еще бы!»обрадовался двуглавый. Привели Асмодея, и велел Соломон отправить гостя обратно. «Нет, сказал Асмодей, теперь вовеки он не вернется!»
Старик Фудым сидел возле ребе, сладко зажмурив глаза, тихо, блаженно кивая, будто забытое вспоминал, будто сам был свидетелем этой древней, волшебной сцены. Она отчетливо вставала в его памяти, он отпускал странные замечания:
И тогда, ребе, он остался жить на земле!
Остался жить на земле, совершенно верно, Авреймалы, и женился на нормальной земной женщине, и та родила ему семерых сыновей: шестеро уродились в мать, а седьмойо двух головах, как и отец, уродом Прошли годы, умер отец, и поднялся между наследниками спор. Он был об имении, ибо тот человек, отец их, посвятил себя землепашеству и быстро сделался богатейшим на свете. Седьмой утверждал, что он о двух головах, что их двое, в наследстве он требовал две доли!
И снова припомнил старый Фудым, все так же блаженно закрыв глаза, радуясь своей древней, ожившей памяти:
Все семеро отправились на суд к великому Соломону, и сделал он испытание!
Именно такиспытание! «Сделаем ему испытание, сказал Соломон. Если обе его головы воспринимают одно и то же по-разномузначит, два человека он, а если одинаковото один». И велел принести горячую воду. Стали лить на одну из голов, а завопили обе: «Мы умираем, мы умираем!..»
Фудым открыл глаза и поглядел на ребе, с которым говорил одним языком, затем четко и ясно вдруг произнес: «Я был Бенайей!»гордясь при этом неведомо чем.
Сообщение это ребе принял спокойно, но что у него на душе творилось, этого я не знаю.
Я помню, он пару извлек, Асмодей, мужчину и женщину! добавил Фудым. Но женщину царь велел упрятать! Я был Банаей повторил он еще раз. Он поручил это мне!
Об этом и говорит коллега: «Иначе бы род людской перевелся, другая бы Тора была!»
Вот и все, моя лань, про зону ядерных испытаний. Теперь вы знаете все! Ах да, почему моя душенька корчилась и на кого похожа была двуглавая? Об этом в другой раз, уж очень устал я!
Глава 9Чор-Минор
В эти дни в моей памяти все упорнее, настойчивее возникают лица моих дорогих родителей. Вижу нашу гостиную, устланную коврами Зимнее, ясное утро И эта картина не может уже стереться, ничто не может ее заслонить.
В это утро отец отведет меня в Чор-Минор, к ребе Вандалу, моему единственному и безусловному спасителю. Мать же, странно притихшая, прячется от нас на кухне. На столе завтрак: пустая картофельная шурпа, лепешки, горячий зеленый чай. Отец не поднимает глаз от тарелки, отец зовет ее к нам: «Иди, Ципора, сюда, покажи сыну свое лицо, обрадуйся его избавлению!»
Из кухни слышится подчеркнутый звон стаканов, грохот передвигаемой посуды. Тогда отец возвышает голоспризнак подступившего раздражения.
Он ей припомнил, как весь этот месяц она покоя ему не давала своими воплями. Ей было тошно видеть, как он сидит дома, сложив якобы руки, и ничего не предпринимает для спасения сына. Она гнала его к зиндану, требуя торчать там дни и ночи, чтобы он рвал с Чингизова живое мясо Но это бы полбеды, она гнала его ко всем могилампросить мертвых за сына!
И вот полюбуйтесь, ходит по дому, словно воды в рот набрала! Словно принесли ей покойника на отпевание, упаси Господи, а не сына родного живым и здоровым!
Не получив из кухни ответа, отец кончает завтракать.
Долго читает молитву, шевеля беззвучно губами. И напоминает матери ребе Птахью, ее знаменитого предка
Не оттого ли она так расстроена, спросил он язвительно, что в этой истории со спасением сына принял участие ребе Вандал, «этот поляк», как она презрительно о нем отзывается, а не ее предок, ребе Птахья? Конечно, продолжал отец, ты бы хотела, чтобы я не отходил от его склепа и только к нему бы взывал, и, если бы сын пришел домой, ты бы лопалась от счастья и гордости! Ты бы приготовила нам куда более праздничный завтрак, чем эта бурда из мерзлой картошки!
Мать по-прежнему не выходит из кухни, упорно молчит, а отец ее пилит дальше, изливает душу. Зачем же так лицемерить, распаляется он, вспомни, Ципора, хотя бы вчерашний день и мой сонвчерашнее утро, когда ты сама сказала: «Да, Нисим, теперь я верю, что он будет дома!»
Иди же сюда! позвал он настойчиво. Я и сыну хочу рассказать этот сон, повторить его при тебе И буду рассказывать всем, тысячу раз, мой сон с чудом, ибо так и следует поступать еврею!
Мгновенно остыв, отец повернулся ко мне. Глаза его потеплели Он стал говорить, как вчера во сне он увидел ребе Вандала, тот пришел к нам прямо во двор. При ребе сумка была, похожая на портфель, но отец поразился усталому виду ребе: он выглядел изнеможенным. Где вы так наишачились, ребе, спросил он его. И ребе в ответ улыбнулся, сказал, что действительно тяжко работал, действительно наишачился. Вы видите, Нисим, сумку, спросил он отца. Здесь следственные материалы вашего сына Тогда мой отец спросил: «Вы эту сумку украли?» А ребе похлопал его по плечу, сочувственно улыбнулся: «Хахам Нисим, там, где я был, ничего не воруют, там только судят! И ребе добавил:Если судят человека на небе, то тут наказание отменяется. И наоборот Не надо меня много спрашивать, Нисим, я понимаю, что вы очень волнуетесь!»
Кончив мне это рассказывать, отец опять повернулся к кухне и с новой силой крикнул туда:
Не так ли было, Ципора, а? Теперь же всем своим видом ты хочешь сказать, что тебе противно; почему это все провернул ребе Вандал, «этот поляк», а не твой ребе Птахья, которого ты вечно суешь
Он не докончил фразуиз кухни стремительно появилась мать. Она сорвала с себя фартук, скомкала его на ходу и бросила на стол, чуть ли не в лицо отцу. Она сказала лишь несколько слов, и я не обратил на них никакого внимания, полагая, что это сказано было в пылу их спора, сгоряча и в запальчивости:
Хорошо, отдай ему сына, Нисим! Но придет еще часты горько пожалеешь об этом, и сам ты мне скажешь: «Лучше бы сын наш пошел по сроку в Сибирь, ибо оттуда еще возвращаются, но оттуда, куда уведет его этот поляк,никогда!»
Села на стул и заплакала: моя матьсильная, мудрая женщина, а эти слова ее оказались пророческими Я лежу в палате и вижу отсюда, как, горестно кусая губы, она плачет. Мне вспоминаются эти слова, и смысл их постигаю по-новому: «Действительно, никогда!»
Ладно, не плачь! примирительно говорит отец. Какое имеет значение: ребе Вандал, ребе Птахья? Главное, что он уже дома, поговорим поэтому о другом. И махнул неопределенно рукой туда, где простенок
Ни мне, ни матери не было никакой нужды поворачивать голову на простенокмы знали, на что он показывал, что он имел в виду. Висела там грамота в серебряной оправе, выданная в XVII веке «патриарху якобитов, реш галута ребе Птахье из Мосула», составленная по-арабски, за подписью надира Мухаммад-хана, повелителя правоверных
Читать по-арабски в то утро я еще не умел, но знал прекрасно, о чем в этой грамоте шла речь. Писалось там, что ребе Птахья, явившийся в Бухару из Мосула после жестокой стычки между евреями и общиной сабатейцев, которые поклонялись звездам и были язычниками, возводится в сан надима-сотрапезника и получает следующие льготы: «При встрече с правоверным он может не снимать головного убора, не обязан сходить с тротуара и уступать дорогу, не должен в знак унижения перепоясывать себя веревкой, дозволено выезжать на осле, имея под собой седло».
Сейчас в палате я улыбаюсь и вспоминаю другие вещи, а не только текст этой грамоты. Мать хранила в доме предметы старины, исторические документы, они переходили по наследству из рода в род.
Однажды пришла к нам сотрудница краеведческого музея: не согласится ли мать передать семейные наши реликвии в местный музей? Мать категорически ей отказала. Но описать для каталогасогласилась Для начала она вынесла миниатюрный свиточек Торы из личной, домашней синагоги ребе Птахьи, потом показала оленьи рога, украшавшие нашу гостиную. Одно время ребе держал оленя, который всех и вся бодал, никому не давая к ребе приблизиться. Ребе пригласил столяра, и эти рога оленю отпилили. Мать говорила, что ребе дожил до возраста первых патриархов, и, чтобы придать влажность его высыхающему мозгу, ребе купали в ванной с фиалковым маслом, и вынесла сотруднице музея старинную бутыль зеленого цвета, в которой это масло хранили.