Когда ты едешь? наконец спросил я.
Сегодня. Вечером.
Но это же слишком скоро!
Мы готовы. Дольше задерживаться незачем. Как доедем до Англии, я тебе напишу. А меж тем мы должны молиться, чтобы, если будет война, Германия проиграла.
Без единой мысли я схватил его за руку и дернул в переулок, где не было людей, толкнул его к стене.
Не говори такого, сказал я. Если кто-то услышит, тебя расстреляют.
Ладно, Эрих. Отпусти меня.
Не отпущу, пока не дашь мне слово, что не уедешь. Настанет такой день, когда ты пожалеешь об этом решении. Осознаешь, что дезертировал из отечества в тот миг, когда был ему нужен, и станешь себя за это ненавидеть. А все почему? Из-за какой-то девчонки?
Но она не какая-то девчонка, ответил Оскар. Разве ты не понимаешь, что я ее люблю?
Тебе семнадцать лет, сказал я. Ты скажешь, что влюблен в дикого кабана, если он тебе отдастся.
Улыбка его погасла совсем, и я увидел, как лицо у него потемнело.
Полегче давай, Эрих, предупредил он. Ты мне дорог, но есть черта, заступить за которую я тебе не дам.
Ты путаешь верность с любовью, вот что тут не так.
Нет, не путаю, ответил он. И однажды, когда ты в кого-нибудь влюбишься, сам это поймешь.
Ты считаешь, я не знаю, каково быть влюбленным? спросил я.
Я не жесток, но у тебя в жизни нет девушки, разве не так? И никогда не было. По крайней мере, ты мне никогда не рассказывал.
Мне не нужна девушка, чтобы понимать любовь, сказал я, беря его лицо в ладони и прижимаясь своими губами к его. На миг, быть может, удивившись тому, что я делаю, я ощутил, как его губы чуть приоткрылись, он не очень сопротивлялся. Но затем так же быстро, как и начался, единственный поцелуй в моей жизни закончился. Оскар отпрянул от меня, вытирая рот рукой и тряся головой. Я не отвернулся. Во мне не было стыда, и я смотрел прямо на него, надеясь взглядом бросить ему вызов, как это делала Алисса, когда оборачивалась на картине и глядела на зрителя. Я не знал, чего ожидать дальше сбежит ли он от меня или накинется на меня в ярости, но он в итоге не сделал ни того ни другого, просто посмотрел на меня с сожалением на лице и испустил разочарованный вздох.
Я так и подозревал, тихо сказал он. Но на что б ты ни надеялся, это невозможно.
Отчего же?
Потому что я не таков, произнес он.
Если б ты постарался
Я не хочу стараться. Извини. Меня это не интересует.
А вместо этого будешь трахать эту блядь? заорал я, уже униженный, и по лицу у меня струились слезы.
Эрих, прекрати.
Ну а как еще ее называть? Раздевается, чтоб ты мог ее рисовать в таком виде. И ради этой девушки ты желаешь отказаться от собственной жизни?
Я ухожу, Эрих, сказал он, отворачиваясь.
Не надо! закричал я, бросаясь к нему. Пожалуйста, прости меня.
Но было слишком поздно. Он ушел.
Я предпочел не идти за ним. Вместо этого повернулся и двинулся к дому, а во мне нарастала такая ярость, какой я в жизни раньше не знал, она грозила взорваться у меня в груди, когда я миновал таверну Бёттхера, где мы больше никогда не будем с ним пить. Опершись о стену, я поймал в стекле свое искаженное изображение и здание у себя за спиной.
Штаб охранных отрядов.
Я повернулся глянуть на него и там, как обычно, у входа стоял рыжий часовой, озирая улицу со скучающим видом, пока взгляд его не упал на меня. Не остановившись даже подумать, я перешел через дорогу, достал из внутреннего кармана документы и потребовал, чтобы меня пропустили к дежурному унтерштурмфюреру.
Тебе чего? спросил он.
У меня информация.
Так рассказывай. Я тут главный.
Нет, не вы, сказал я. Мне нужен кое-кто поважнее. Я кое-что знаю. Такое, что захочет знать ваше начальство.
Он поднял бровь и рассмеялся, будто я просто ребенок.
Иди домой, произнес он. Пока у тебя неприятности не начались.
Я знаю, где евреи, прошипел я, подаваясь вперед так, чтоб он уж точно разглядел ярость в моих глазах. Они прячутся в канализации, как крысы.
Иди домой, повторил он.
Если вы не пропустите меня поговорить с унтерштурмфюрером, сказал я, то я напишу письмо вашему начальству, а действовать к тому времени будет уже поздно. И обвинят в этом вас. Я расскажу, что вы меня прогнали.
Он долго еще не решался, но затем, должно быть испытывая, как и все остальные, страх перед офицерами СС, без намека на любезность провел меня внутрь здания, и, пока я ждал, гнев во мне только нарастал. Наконец меня вызвали в маленький холодный кабинет, где передо мной сидел усталый человечек в сером мундире.
Желаете о чем-то сообщить? спросил он безо всякого интереса в голосе.
Евреи, сказал ему я. Целая еврейская семья. Их четверо. Живут недалеко отсюда. В самом центре Берлина.
Он улыбнулся и покачал головой.
Тут не осталось никаких евреев, сказал мне он. Всех отсюда убрали, вам должно быть это известно. И уж конечно, семью из четырех человек наверняка бы уже задержали.
Всем известно, что люди прячутся, сказал я. Те, про кого вы даже не подозреваете, что они евреи, со своими подложными бумагами и поддельными документами.
Он сощурился, пристально глядя на меня.
А если СС не известно, кто они такие, откуда это знаете вы?
Потому что она сама мне сказала.
Кто?
Девушка. Дочь.
Он хохотнул.
Так-так, произнес он. Ваша любовница? Бросила вас ради другого мальчишки, а теперь вы пытаетесь ей отомстить, сочинив какую-то байку? Или она просто отвергла ваши авансы в этом все дело?
Ничего подобного, сказал я, подаваясь вперед и позволив ярости вырваться наружу. Считаете, я стану ебаться с жидовкой? Может, это вам такое понравится, а? Именно поэтому вам не очень хочется разбираться в этом деле? Возможно, мне вообще с вами не следует разговаривать, унтерштурмфюрер. Наверное, мне стоит вместо этого поговорить с вашим оберштурмфюрером?
Выкладывайте, что там у вас об этой семье, наконец сказал он, раскрывая блокнот и слюнявя кончик карандаша, прежде чем начать записывать.
Я же вам сказал, их четверо. Муж, его жена, их дочь и маленький мальчик. Ему всего лет пять-шесть, думаю. Утверждают, что они мишлинги второй степени, поэтому их пока не трогали. Но это неправда! Они полностью евреи, все четверо предков у них были евреи, и они тут проживают в нарушение расовых законов. Но опасаются, что их разоблачат. У них есть деньги и у них есть бумаги. Они собираются поехать во Францию и пересечь Английский канал. А потом дальше в Америку.
Мы навестим их завтра, сказал он. Нетрудно будет выяснить правду.
Завтра будет слишком поздно, сообщил ему я. Они уезжают сегодня вечером.
Он резко взглянул на меня.
Вы точно это знаете? спросил он.
Они вам пыли в глаза понапускали, ответил я, ощущая, как в мой голос вкралась некоторая истеричность, раз теперь, похоже, я его уже убеждал. Они оставались здесь, даже пока вы депортировали остальных. Смеялись над вами, распространяя свое грязное еврейство перед детьми рейха, а всего через несколько часов они окажутся на пути прочь из отечества, чтобы там воспользоваться своими деньгами и строить против нас армию.
Фамилия, произнес он. И адрес.
Я не колебался ни секунды.
Миг спустя он выскочил из кабинета и я услышал, как во дворе снаружи собираются солдаты; я понял, что ко мне он уже не вернется. Выбежав из здания на улицу, я увидел отделение из шести солдат, их вел сам унтерштурмфюрер они погрузились в вездеход и направились в сторону дома Алиссы, ехать до которого было всего несколько минут. Тут я ощутил мгновение ужаса, тошноту внутри при мысли о том, что́ я наделал, но тем не менее я верил: если Алиссу и ее семью просто куда-нибудь вышлют, Оскар останется в Берлине и со временем забудет ее, а дружба наша продолжится, как раньше. Быть может, он даже станет по ней скучать так, что о других девчонках и заговаривать больше никогда не будет. А вместо этого мы с ним останемся просто вдвоем.
Я побежал по улицам вдогонку за вездеходом, и когда тот подъехал к парадной двери Алиссиного дома, водитель затормозил, а унтерштурмфюрер посмотрел на верхние окна, где все шторы были задернуты, но сквозь тонкую ткань все равно пробивался слабый свет. Подавая знак своему роттенфюреру, молодой человек прикладом винтовки и правым сапогом вышиб двери, и солдаты СС хлынули внутрь, ревя во весь голос, оскорбление мирному достоинству вечера.