Пристав первого участка капитан Шумович Антон Викентьевичустойчивый прежде и нерушимыйрастаял в мартовских далях; вслед за капитаном растаяли городовые которых отстреливали на улицах куропатками; сквозь землю провалились друг за дружкой бранд-майор гений сыска три гренадерские дивизии одна кавалерийская артиллерийская бригада полного комплектования а император-самодержец записал в дневнике после отречения: «Кругом измена и трусость и обман...»
Не связать развязанное, не собрать разобранное
и Гребенщиков завалился в пересменку затянувшуюся на век. Не он одинвсё завалилось: улицы бульвар кошка его Мими хоть и не догадывалась об этом.
Пропеллер громче песню пой,
неся распластанные крылья.
За светлый мир
за светлый мир
на смертный бой
на смертный бой
летит стальная эскадрилья
Пересменка доставшаяся Гребенщикову, катила в свою сторону цыкая слюной сквозь редкие зубы. Шаг от беззакония. Миллиметр от произвола. Огрызки судеб без права на пересмотр.
Громыхали по бульварному кольцу трамваи«А» первый номерчерез необжитое пока настоящее, а на домах обвисали памятные доски стены прогибая от тяжести дабы застолбить эпоху дерзаний и свершений. (Зачем она пыжится, эта эпоха доказывая свою исключительность переименовывает улицы с городами водружает постамент за постаментом? Всё можно перетерпеть но не дурной вкус.)
Идол в Кремле идол в душе непременная «Азбука для безбожника», чтобы по слогам, на уроках ликбеза: «Даже ребенок теперь понимает: душ никаких и нигде не бывает». Праздновали тезоименитство Е. И. В. Государя Императора, перешли на Низвержение самодержавия и День Парижской коммуны, а из соседней школы доносилось с уроков пения: «На Кавказе есть гора под горой дорога. Пионер не носит крест и не верит в бога».
«Никогда не молись о новом царе. Что ни новое то во вред»
После революции к Гребенщикову подселили соседей уплотнив до бездыхания оставив бывшему владельцу малые квадратные метры на которых затаился с законной супругой Верой Николаевной и со своими детками чьи имена канули в Лету. По утрам соседи наперегонки бежали в ванную и туалет: знай Гребенщиков заранее соорудил бы в квартирах по три кухни четыре ванные комнаты шесть унитазов.
И сновас некоей долей авторской безнаказанности, дозволившей его героям перемещаться по сиюминутному хотению, благо переплеты для них не преграда.
В комнате для прислуги поселился дворник Герасим (Степан Петр Николай) который остался с метлой но без белого фартука. Герасим получал малые копейкине разживешься и его сожительница варила суп из костей, не суп, клей столярный, посытнее да подешевле: вся кухня пропахла их супом стены обметало липучим налетом.
Полотер Мышкин тихий и усталый занял половину перегороженной гостиной; вернувшись с работы, жарил оладьи-тошнотки на пахучем растительном масле а было подозрениена машинном. Стоял у Мышкина самодельный гардероб дюймовыми гвоздями сколоченный табуретки занозистые стол скособоченный: всё он всё сам сотворил к ремеслам склонность имея, слепоту к красоте вещественной.
Вторую половину гостиной заселили чадолюбивые Фуксы. Еврейская женщина готовила на кухне диковинные блюда; еврейский мужчина весенними вечерами пел у окна голосом высоким, с переливами: «Ву немт ми а бохер, а бохер аф цу эсн ди варничкес?..»«Если ты Шлёма Мордух-Залман не прекратишьпригрозил полотер Мышкин тихий и несчастный,я заявлю куда следует».
В помещении возле туалета томился застенчивый интеллигентдиковинным существом нервно теребил замусоленный галстук с содроганием шагая на службу, где подстерегал коллектив с неминуемой резолюцией, на тарабарском языке которуюне дай Бог!поставят на одобрение.
В каморке неопределенного назначения обитала сторожиха Липа; воротившись с работы чаи гоняла с кусковым сахаром взахлеб и вразгрыз. Кабинет занимал некто молчаливый и необъяснимый который выбросился с верхнего этажа по невыясненной причине. Достанься ему комната без окна глядишь обошлось бы. Возможно погиб бы в войну. Возможно, в лагерях. Всякое возможно.
Шагнувшему из окнав окно не вернуться.
У прелестной Веры Николаевны был столик на кухне стиснутый с боков чужими владениями. Дворник не заносил дрова по черной лестнице кухарка не готовила на огромной плите и Вера Николаевна обучилась разжигать примус наливая в него вонючий керосин тыкая иглой в засоренную форсунку наливая по кромке ядовитый денатурат часто-часто накачивая насос с содроганием ожидая грохота с пламенем когда кастрюлька взлетит к потолку, лапша обвиснет на давно небеленых стенах.
Беду проносило мимо, и к вечеру Вера Николаевна оттирала до блеска чумазую кастрюлю и закоптелый чайник, проволочным ершиком очищала бутылку из-под кефира. Дом ветшал ничья теперь безликая жилплощадь переполненная населением; на ремонт не отпускали денег и подтек на потолке становился подтеком в сердце Гребенщикова скол на кирпичерубцом на теле.
Но кто-то уже прижился свыкся-обтерпелся не ведая лучшего. Кому-то было покойно и укладисто, ибо не требовало размышлений, а кому-то доставался праздничный набор, выделенность из общего ряда под красные числа календаря: печень трески сайра в масле банка болгарских помидоров
Могло ли оно быть по-другому?
Ответ неизвестен.
Известны лишь несостоявшиеся надежды былого.
Во дворе нашего дома построили дощатую контору домоуправления. Стол под кумачом для заседаний стенгазета с орфографическими ошибками дружный совет содействия, энтузиасты-общественники, шумливые и бурливые, вечера проводившие в конторе из-за высокого уровня сознательности и невозможной скученности обитания.
Фотография предвоенных лет, на фоне кирпичной стены. Первому ряду поставили стулья, остальные разместились за их спинами. Слесарь в кожаной куртке. Водопроводчик. Молоденькая секретарша. Дворник в пиджаке с галстуком, погибший на войне. И среди них, а кажется, отдельно от всехнезнакомка средних лет, в чистоте лица и помыслов.
Крайним слева сидит мой отец, доброволец-помощник. Шлёма Фишелев Кандель, куда уж яснее? В обиходе Соломон Филиппович: тоже не спутаешь. Костюм, галстук, жилеткаединственные, должно быть.
Рядом с отцом тощенькая вне возраста и пола общественница с неуемным призывом во взоре, готовая на труд и на подвиг. Черное платье с белым кружевным воротничком, на груди знак «Отличный административный работник», который выдавали не всякому: красный флаг со звездой серп и молот разводной ключ с молотком на эмалевом фоне.
Третьим слева строгий военный в форме. Кубик в петлице. Хромовые сапоги. Командирская фуражка со звездой. «Из органов»,шептали с оглядкой. «Заведует сапожной мастерской»,шептали.
Посреди всех управдом Кузьма Николаевич: кепка на голове, крохотные усики рубаха навыпуск под пиджаком, перепоясанная ремешком. Любил, должно быть, поесть, был, наверно, не вредный, но порядок наводил неукоснительно, в подъездах и на чердаках,здание стояло на правительственной трассе, его вызывали куда надо и как надо обязывали.
Возле управдома утвердилась общественница, грузная, властная, со следами утерянного благородства; усмотрев непорядок на лестнице или во дворе, поднимала в огорчении бровь: «И это в двух шагах от Кремля...»
Прочитал как-то в журнале
что индейцы Северной Америки собирали ароматы связанные с важными событиями в их жизни.
С годами накапливались засушенные пахучие травы ягоды и цветы которые вызывали угасшие чувства позабытые образы, и пожалел что не сообразил в свое время многое ушло неприметным.
И всё же.
И всё же
В детстве у меня отросла густая шевелюра.
Такая густая что ломались гребенки а оттого парикмахеры глухо ненавидели подростка из-за которого не выполнялся план по выработке.
Они брали ножницы с редкими зубьями запускали в мои волосы, яростно выстригая по всем направлениям; космы скатывались по простыне на пол как при стрижке овцыхоть сейчас на валенки. После этого парикмахеры расправлялись со мной за пару минут, сотворив на голове нечто бездарное под названием «полубокс».