«Сколько времени дает?»
«Мало, упавшим голосом произнес Грибов, как если бы пришел в банк и узнал, что деньги с его счета кто-то снял, на детей не хватит».
«Может, и хватит, предположил Перелесов, в плане критического осмысления действительности русский народтормоз, терпила».
«Ага, тормоз, не согласился Грибов, послушал бы выборки по мобильной связи, что несут».
«Критическое мышление предполагает определенную реакцию, так сказать, ответ действием, пояснил Перелесов. Увидел, допустим, что лобовое на машине треснуло или там унитаз в туалете, раз, и заменил! Нет, вздохнул, будет тупо ездить, пока стекло не вывалится, а унитаз под задницей не развалится».
«Или на хрен поменяет машину, купит новую квартиру, чтобы не возиться», добавил Грибов.
«На власть не распространяется, успокоил друга Перелесов. Если не меняет машину и унитаз на новые, которые теоретически должны быть лучше, как поднимется на власть, если точно знает, что новая будет хуже? Это он железно усвоил».
«Потому и добрались до Калифорнии, что у себя не смогли ничего критически осмыслить. Плакали, когда царь отменил крепостное право, лизали сапоги Сталину, задумчиво и как-то неожиданно радикально-либерально продолжил Грибов. Бесконечно куда-то валить легче, чем один раз напрячься да навести порядок. Столыпин понимал, потому и гнал народ в Сибирь, на Дальний Восток, чтобы не кисли в общине. И сейчас валят, добавил мрачно. Только не в Сибирь и не на Дальний Восток за гектаром, а в Европу. А кто и подальшев Новую Зеландию».
«Куда конь с копытом, усмехнулся Перелесов, недавно отправивший по квоте министерства дочку Грибова, как победительницу Всероссийского географического конкурса старшеклассников, в Эдинбургский университет, туда и рак с клешней».
«Русский народ, он такой не стал спорить Грибов, ласково поглядывая на свой служебный лимузин, где за (бронированными?) стеклами в кожаном салоне был полный порядок. Парнишка в общем-то по делу разложил, повернулся к лимузину спиной (чтобы водитель по губам не прочитал?), кроме двух моментов: ядерной войны и этих, как их децентрализованных репрессий».
Колокола смолкли. Грибов внимательно посмотрел в небо, а потом размашисто, спугнув прыгавших у лужи воробьев, перекрестился.
«Ты меня знаешь Не могу молчать!»
«Не верю! выдержал паузу Перелесов. Неужели ходил?»
«Ходил, подтвердил Грибов. А куда деваться? Земля под ногами горит».
«Хорошо принял?»
«Плохо».
«В бассейне?»Перелесов был наслышан о водяных аудиенциях, когда Сам, натянув на уши шапочку, плавал (иногда с ластами) в бассейне, а собеседник, излагая дело, поспешал в бахилах вдоль бортика.
«Если бы, широко, с потягом зевнул Грибов, на поле для конных прогулок. Разрешил взяться за стремя, и поскакали».
«Поскакали?»
«Сначала шагом, каким-то мертвым (так, наверное, говорили на расстрельных процессах тридцатых годов арестованные сталинские соратники) голосом продолжил Грибов. Слушал молча. Потом стал наддавать, сапожком придавил мою руку к стремени, чтобы, значит, мои двести килограммов тряслись по полю, да еще на глазах у охраны»
Лицо Грибова оставалось совершенно спокойным. Перелесов понял, что он давно все критически осмыслил. Понимать дальше было страшновато, потому что (Перелесов точно знал) Грибов доносил до Самого не свою, а общую точку зрения серьезных людей. Теперь уже земля горела под ногами Перелесова. Он мог прервать Грибова, развернуться и уйти, тот бы отпустил. Тонкий и постоянный, как называл его мало цитируемый в современной России философ девятнадцатого века Константин Леонтьев, страх чиновника за свою шкуру был сродни воздуху предательства, поступающему, по мнению Грибова, из неведомых баллонов в кабинеты и коридоры власти. Это был уважаемый и признаваемый в их среде страх. Но поздно было уходить после того, как друг открыл Перелесову невыносимую для мужика, хоть и в генеральском звании, тайнуунижения.
«Что ты ему сказал?»обреченно спросил Перелесов. Он как будто на ходу запрыгнул в трамвай, не имея понятия, куда тот едет и какой взимается штраф за безбилетный проезд. А еще он вспомнил рассказ Пра, как она, служа в комиссии по реабилитации, восстанавливала после Двадцатого съезда в партии зоотехника, отсидевшего десять лет за троцкизм. Его отправили из колхоза в район на партийную конференцию. Вечером мужик крепко выпил с работниками мясокомбината, утром едва дополз до Дома культуры или где там проходила конференция, и всю ее благополучно проспал в последнем ряду. А через семь лет его арестовали, оказывается, на конференции какая-то сволочь зачитала воззвание Троцкого. Мне уже не заснуть, подумал Перелесов, и семь лет никто ждать не будет.
«Бог дал нам ядерное оружие, чтобы сохранить Россию, уверенно, как с бумажки, зачитал Грибов первый тезис. Мы не смогли им правильно распорядиться, когда потеряли СССР. Совершить эту ошибку во второй разпреступление».
«Как этоправильно распорядиться?»заинтересовался Перелесов.
«Довести до сведения руководителей республик, что против того, кто дернется в сторону независимости и выхода из СССР, будет применено ядерное оружие, отчеканил Грибов и продолжил:Ядерная войнатуз, прожигающий стол. Кто к нам сунетсяна тот свет вместе с нами! Других козырей у России нет. Какие Курилы, какая аренда? Они хотят обрезать нас со всех концов, загнать в угол, чтобы все ракеты, как сельди в бочке, где-нибудь под Костромой или Вологдой, где одни русские, и кончить точечным ударом в эту точку-бочку. Выбор: терпеть, ужиматься, пока будут резать, прессовать в бочке, или ударить самим, пока можем. Любой их глобальныйкатолический, мультикультурный, еврейский, китайский, англосаксонский, германский, внимательно посмотрел на Перелесова, едва заметно дернув губой, Грибов, проектв пепел! И не хрен тратиться на ПВО! Просто возьмем и взорвем, что есть, сами у себя вдоль границ. Никому мало не покажется, ни одна гадина не убережется. Как можно проиграть с такой картой?»
«Здесь он и поскакал?»предположил Перелесов.
«Выборочные, децентрализованные репрессии не нужны, не отреагировал на вопрос Грибов. Воздух предательства автоматически превращается в воздух наказания, как при Сталине. Это не крепостной, хотя, в душе он навсегда крепостной, русский народ переходит от критического осмысления к революционной практике, а ответственная часть власти пинками выгоняет его из пассивного созерцания, вкалывает адреналин, тащит на ратный и трудовой подвиг. Организм государства нуждается в тотальной и жестокой чистке. Страх смертиоснова и начало дисциплины. Способ одинсамим заняться революционной практикой, выжечь гниль. Сначала в себе и вокруг, вздохнул Грибов и как-то отстраненно добавил:Это больно. Но необходимо».
«Через потоки крови и немыслимые ужасы анархии, снова процитировал Перелесов забытого Константина Леонтьева, необъяснимым образом осмыслившего в позапрошлом веке волнующий экономического чекиста Грибова вопрос. Мировое сообщество, продолжил уже от себя, стопроцентно кончит вас (он еще не был готов произнести нас), едва начнутся эти немыслимые ужасы».
«Увидим, деловито ответил Грибов, извини, мне пора», повернулся к лимузину.
«А если»Голос Перелесова как будто провалился в воздушную (предательскую?) яму.
«Окна Овертона не просто захлопнулись, обернулся Грибов, а защемили яйца. Уже не вылезти. У него нет времени и выбора».
«А у вас?»
«Тебе ли не знать, усмехнулся Грибов, как это делается? Можно через революциюпролетарскую, буржуазную, цветную, черно-белую, негативную, позитивную, какую угодно. Мне нравится позитивная, чистенькое, шустрое такое словечко, как змейка, подползла, ужалила и ищи-свищи. Илиракетноалтарное единство народа, власти и Церкви. Только много канители. В сущности, ведь ни алтарей, ни ракет. Власть в золоте, Церковь в расколе, народ в нищете на макарошках. Одной пропагандой единство не слепить, хотя есть затейники, поют на дубу, как птицы Сирины, про фаворский свет, светоносный код, симфонию духа, красно-белую империю