«О да! снова налил себе водки отец. Он не собирался менять тему, потому что другая темагде мать, кто виноват и что делатьбыла неподъемной. Новую. Нашу, точнее, вашу Россию. Без семьи, без теплых печных изразцов, без боя часов, без волшебного света, а главное, покосился на Пра, без любви к ближнему. Кто написал в тридцать седьмом четыре миллиона доносов? Граждане новой России! Я говорил, что меня пригласил саратовский театр ставить «Дни Турбиных»? Я отказался, потому что думал, что нам с ней удастся как-то Не важно! Я сейчас понял, как ставить! Сталин, о да, Сталинвот главное действующее лицо. Он будет сидеть в залев ложе за занавескойи А если не он, а его тень? Отец изобразил пальцами ушастого зайчика на кафельном экране. Или задумался, прижал уши зайчику. Пусть лучше действие неожиданно останавливается, артисты замирают как изваяния, только огонь в печи, тиканье часов, теплый свет А он из ложи в сапогах, во френче, попыхивая трубкой, поднимается на сцену Ничего этого не будет, обводит рукой турбинскую гостиную, потому что у меня этого не было! Где моя печь с изразцами, окна с кружевными занавесками? Кто ждет меня в холодную зимнюю стреляющую ночь? Я вас ненавижу вместе с вашими ничтожными человеческими страстишками! Вы будете месить грязь на стройках, добывать уголь в шахтах, замерзать на лесоповале в Сибири! Вынимает из Николкиных рук гитару, отшвыривает, как мусор, сует ему кайло Будете петь другие песни! Врубается хор: нас утро встречает прохладой, утро красит нежным светом. Можно еще еврейскую комсомольскую: больше дела, меньше слов, нынче выпал нам улов И хорошо бы пустить наложением контрабасы из «Гибели богов» Вагнера в задумчивости оттопырил нижнюю губу отец, пошевелил в воздухе пальцами, видимо изображая музыканта-контрабасиста. Все! Я принимаю приглашение, завтра же, к чертовой матери, к тетке, в глушь, в Саратов!»
«Правильно, кивнула Пра. Работа успокаивает. Даже такая, посмотрела на отца с жалостью, как у тебя. С контрабасами. Что вы решили с квартирой?»
«С квартирой? Отец упорно не хотел покидать сцену с окаменевшими от ужаса героями и расхаживающим между ними, попыхивающим трубкой, кровожадным Сталиным. Лес рубятщепки летят. У него будет большая трубка в виде топора, а Турбины они в живых листьях, как деревья. Офицеры в дубовых, гражданские в хвое, а женщины в цвету, как сакуры. Все под топор! А почему вас волнует квартира?»
«Потому что это я ее получала, сказала Пра, когда меня перевели в ЦК».
Отец угрюмо молчал.
«Топор, кайло, покачала головой Пра. Чем не устраивают серп и молот, исторически, так сказать, проверенные символы? И еще я не поняла насчет гражданских в хвое. Они что, елки?»
«О да! ударил дном пустой рюмки о стол отец. Запрещенные до тридцать пятого года новогодние елки! А в тридцать седьмомих на палки! Вы получали, а мы будем разменивать. Это жизнь. Не вышло у нас, как там у Маяковского жить единым человечьим общежитьем. Ваша внучка Молотом по башке, серпом по Я замолчал, тупо и с каким-то отчаяньем уставился на Перелесова, как будто только что его увидел. Чего ты здесь Почему не спишь?»
«Дай ему спокойно поужинать! Поезжай в Саратов, переставила подальше от отца бутылку Пра. Я присмотрю за ним».
«Только не агитируйте его за комсомол, отцовский творческий порыв, похоже, иссяк. Он сразу сделался неинтересным и чужим, каким, собственно, всегда был для Перелесова. Комсомола больше нет, нервно зевнул отец, и не будет».
«Не трогал бы ты Сталина, не стала заступаться за комсомол Пра. Зачем портить Булгакова? Поставь новую пьесу. Да хотя бы про нашу семью».
«О да! свистящим шепотом, словно его голова превратилась в продырявленный мяч, отозвался отец. У нас отличная семья: брошенный муж, старая коммунисткабабушка жены, кстати, кто вы мне, теща, нет, бывшая теща, или пратеща, редкий вид родства, не находите? Сын»с трудом выговорил, проглотив, как показалось Перелесову, слова «никому не нужный».
«Ты сам сказал, это жизнь, положила сухую, как бы сплетенную из прутьев абажура руку Пра на подрагивающую руку отца. Ты не виноват. Я думаю, она спятила».
«Слишком просто для новой пьесы, высвободил руку отец. Зритель не поймет».
Перелесову вдруг стало скучно и неинтересно. Отец поправил на лампе абажур, и водочный гусь исчез. Перелесов примерно знал, что будет дальше. Отец скажет, что Пра ничего не смыслит в театральных делах. Ее потолокоблдрам в Бобруйске, где она служила секретарем обкома до того, как ее перевели в ЦК. Там она, возможно, смотрела из начальственной ложи спектакли о Ленине и сталеварах. Потом отец обязательно вспомнит, как сколько лет назад, когда его выгнали из Театра Ермоловой за то, что Чацкий в его постановке ходил в потертых джинсах с обнаженным торсом, а Фамусов в партийном кителе и кальсонах, а потом не пустили в Будапешт на фестиваль и три года не давали работатьтолько худруком в театральной студии на ЗИЛе! Пра отказалась звонить бывшему сослуживцу, который был тогда на должности и мог все решить в один момент. Пра почему-то в то тяжелое для отца время каждый день прогуливалась по набережной с каким-то Щелковым или Щелоковым, от которого все шарахались, как от прокаженного. Все шарахались, а она демонстративно ходила, изображая партийную, точнее надпартийную принципиальность, потому что из партии этого типа к тому времени уже исключили, наград лишили и готовились посадить. Чего же раньше не принципиальничала, когда в хрущевские годы гоняла колхозников сеять кукурузу в снег, закрывала в Бобруйске церкви?
Перелесов не знал точно, кто такой этот Щелков или Щелоков, слышал только, что он потом застрелился. Понятия не имел, почему Пра вместо того, чтобы выручать отца, прогуливалась с ним по набережной? Но чувствовал, что у этой тайны нет объяснения. Это была какая-то объемная, облепленная снегом, кукурузой, тысячами прочих странных вещейна амбарном, повешенном на храм замке мировоззренческая тайна, равноценная самой жизни. Как не было объяснения и тому, почему каждый раз, когда возникают проблемы в семье, отец вместо того, чтобы деятельно их решать, вспоминает про какие-то давние, не имеющие ни малейшего отношения к происходящему события. Почему не очевидные (Перелесов читал это по сжатым в суровую, перечеркивающую слова отца, нить губам Пра) дела тянут, как осьминоги щупальца из прошлого, хватают их здесь и сейчас? Хотя, наверное, объяснения имелись. Но разные у Пра и отца. Им не дано было пересечься, как параллельным линиям в Евклидовой геометрии.
Точно так же, как не дано было пересечься их отношениям к странному поступку матери. И не потому, что отец ее осуждает, а Пра оправдывает, или наоборот, а по какой-то другой причине. Поэтому и говорят они о Сталине, Булгакове, квартире, которую если и будут разменивать, то нескоро. Или вообще не будут. Вдруг мать останется в Германии? Зачем ей тогда квартира в другой стране, где сидят обиженные и злые, как сычи (наверняка ведь у сычей в этом мире имеются обидчики?): неразведенный муж, сын-подросток и ее чуть живая бабушка?
А еще Перелесов подумал, что если бы сейчас на кухне вдруг оказались мать и господин Герхард, это бы тоже никоим образом не прояснило ситуацию. Просто к непересекающимся параллельным прямым добавились бы новые, и образовался нотный стан с невеселой в духе Гайдна мелодией.
Господина Герхарда Перелесов видел один раз в жизни, когда мать садилась к нему в большую черную машину на проспекте. Он знал, что мать трудится в проектном офисе бюро какого-то господина Герхарда и что отцу это не нравится. Отецизвестный, пострадавший от коммунистов режиссер-новаторне может заработать на приличную иномарку, травится дрянной «Гжелкой», ходит в позорном плаще (он каждый вечер кричал об этом на кухне), а господин Герхард гребет деньги лопатой, пьет (откуда-то отцу это было известно) односолодовый (Перелесов не знал, что это означает) виски, держит проектный офис. Причем не где-нибудь в промзоне, а в правительственном здании на Ильинке! Господин Герхардне просто вор, а убежденный враг России и наверняка шпион! Но дальше и без того не сильно пересекающиеся линии отца и матери расходились конусом. «Хорошо, я уйду из офиса. На что мы будем жить?»устало спрашивала мать. «Я бы своими руками передушил иностранную сволочь, понаехавшую нас грабить!»тряс кулаками отец.