- Как только начинается учебный год, так я начинаю толстеть!
- Не только ты - все девочки.
- Но я почему-то больше всех.
- Ты самая усидчивая.
-... И он протягивает мне цветы!
- А ты что?
- А ему этак надменно: «На какой помойке вы собирали эти сорняки?»
- А он что?
- Обиделся и ушёл
- А ты что?
- Побежала за ним...
Воспитательница гонит в дортуар:
- Барышни, вы слышали звонок?
- Сию минуточку, Марсельна!
Гасят электричество в столовой, все расходятся, но в дортуаре продолжается шум: в одном углу девчонки «Хазбулата» поют, в другом вообще хулиганскую, услышанную ещё в поезде:
Ах, шарабан мой, американка!
Какая ночь, какая пьянка!
Хотите - пейте, посуду бейте,
Мне всё равно, мне всё равно!
Я - гимназистка шестого класса.
Денатурат я пью заместо кваса.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!
Продам я книги, раздам тетради.
Пойду в артистки я греха ради.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я шарлатанка!
Там примеряют платья, здесь «с выражением» читают стихи... Из комнаты воспитателей, из-за перегородки то и дело слышится крик: «Дети, тише!» Мало-помалу всё стихает. Еще два-три взрыва хохота в разных концах, вопли негодования тех, кто уже успел задремать, опять крики взрослых: «Дети!!!» - и наконец, устанавливается полная тишина...
У мальчишек-малышек, чей дортуар через коридор от нашего, свои проблемы и свои разговоры. Когда дверь к ним открыта, слышно:
- Вчера хулиган Пашка Тихонов опять отобрал у меня горбушку!
- Дал бы ему по мордасам!
- Ага, дашь ему! Он вон какой высокий, а я вон какой маленький!
- А ты подпрыгни, дай ему в зубы и удирай!
- ... А знаешь, почему Вастепаныч женился на Мариванне?
- Нет. Почему?
- Потому что у неё есть много оловянных солдатиков...
- Вот это смак!
- Дети!!! - рычит воспитатель. - Я сейчас поставлю вас в угол на всю ночь!
Засыпают малыши... Видят, наверное, во сне своих мам и игрушки...
Утро. Звонок к чаю. Все... ну, не все, конечно, но многие встают, идут умываться. После завтрака готовят уроки. А за окном соблазнительно хорошая погода; солнце, морозец, деревья в серебре инея... Слышу, как сам Пушкин шепчет мне: «Пора, красавица, проснись!». Как тут устоишь! В одну сторону летят учебники, в другую - тетради. Надеваем свитера, шапки, шарфы, помогаем воспитателям одеть малышню - и на улицу. Играем в снежки, лепим снежных баб. Бегаем-падаем, кричим-визжим. Потом промокшие насквозь, все в снегу, возвращаемся и ждём звонка к обеду. Аппетит зверский! После обеда настроение падает: пора в гимназию.
Здесь всего три гимназии - одна мужская и две женские - «Зелёная» и «Коричневая»; у девочек из первой прозвище «Гусеницы», у вторых - «Какашки». Порядки здесь строгие: гимназисткам запрещено появляться после 19 часов в театрах, синема, кофейнях и даже просто на улицах. Буде такое случится, установить личность нарушителя проще простого: у всех нас имеются ученические билеты, а в околотках - списки всех учащихся. Мало того, любой житель Владивостока, увидев гимназистку в неположенном месте в неположенное время, может потребовать у неё билет, узнать фамилию, а потом сообщить директору гимназии.
... Нас, колонисток, встретили в гимназии настороженно, за глаза называют: «эти воображули петроградки», хотя поводов мы вроде бы не давали. Особенно старается местная достопримечательность, гордость гимназии Верочка Кедроливанская. Обладательница красивой фамилии, ослепительной внешности, к тому же круглая отличница, очевидно, увидела в нашем появлении покушение на её популярность и начала распространять про нас всякие сплетни. Особенно неравнодушна ко мне, узрев, очевидно, прямую свою противоположность; встречаясь со мною в коридоре, презрительно щурит глаза, поджимает губы и цедит только одно слово: «Ненавижу!».
Говорит в основном о своих женихах и о скором поступлении в Женевский университет. Изредка зачитывает из своего альбомчика дурацкие стишки, вроде такого:
Любовь - это счастье, а счастье - стекло,
Стеклянное счастье и бьётся легко...
Когда-нибудь я не выдержу и дам и ей коленкой крепкого поджопника!»
Всю неделю девчата ждут воскресенья. Не только потому, что не надо ехать в город на учёбу - по воскресеньям во второреченской колонии балы, точнее, танцы.
Никого не смущало то, что граммофон был старый, то и дело выходящий из строя, иголки тупые, пластинок мало, что не было достойных партнёров и танцевали в основном друг с дружкой, или, как говорят, «шерочка с машерочкой»... А если какую пригласит воспитатель, это уже почти счастье, ведь взрослых мужчин в колонии мало и танцевать они предпочитают с дамами - воспитательницами и медсестрами.
Девочки, чтобы к танцам сохранить лёгкость и, так сказать, эфирность, ужинали очень умеренно, а то и совсем воздерживались от еды, припрятывая воскресные пироги или лепешки в дортуаре на «после танцев». Затем начинались приготовления. Девочки менялись туалетами, советовались... Долго приставали друг к другу с просьбами быть «вполне искренней» и «положа руку на сердце» ответить «идёт или не идёт» ей то или иное платье? Подшивали, примеряли, причесывались. Волновались страшно.
Мальчики-младшеклассники тоже любили танцы и готовились к ним на своей половине казармы со всем тщанием: вытаскивали из-под матрасов праздничные брюки; от недельного лежания под спудом складки на них выглядели необыкновенно эффектно. Каждый хвастал, говоря непременное: «Смотри, какие острые - масло можно резать!» Непослушные вихры смазывали репейным маслом, для того, чтобы сделать «взрослую» причёску...
Но вот все приготовления кончены. Кто-то из воспитателей крутит ручку граммофона, осторожно подводит иглу к пластинке и после противного шипения, длящегося несколько томительных секунд, в зале возникает чудесная музыка - вальс «Фантазия».
Аякс подходит к Лене, щёлкает стоптанными каблуками и, учтиво склонив голову на грудь, говорит:
- Позвольте пригласить вас на тур вальса!
Она, поддерживая правила игры, делает книксен, мол, согласна, после чего кладёт руку на плечо мальчугана, и он, гордый и смущённый одновременно, начинает кружить свою даму. Их не волнует разница в росте и возрасте, они полностью отдаются музыке...
Эти воскресные балы стали предметом жгучей зависти колонистов-островитян. Как мусульмане в Мекку, так все мальчишки-старшеклассники мечтали попасть на Вторую Речку, но их не отпускали с острова - далеко и опасно: в городе постреливали. Однако некоторые горячие головы срывались в самоволку. Правда, кроме желания, надо было иметь ещё и деньги: билет на катер «Люнет», обслуживающий линию Владивосток - Русский остров, стоил дороговато - 25 копеек, а кроме того, надо было платить за проезд на пригородном поезде или на извозчике. Это мало кто мог себе позволить, и почти все ездили «зайцами».
Но и на острове были свои развлечения...
Ребята, как известно, переимчивы, как обезьянки. Сводили их как-то раз на выставку знаменитого московского поэта и художника Давида Бурлюка, непонятно как оказавшегося во Владивостоке, и на другой день вся колония принялась малевать на листах бумаги разноцветные кружочки и линии, рассудив, что могут рисовать «не хуже того футуриста». В другой раз сходили в театр на Светланской, посмотрели какой-то дрянной спектакль - и тут же решили:
- Даёшь свой театр!
- Запросто!
- И поставим не какую-то там «Смерть в будуаре», а классику!
- Предлагаю «Фауста» Гёте. Чур, я Мефистофель!
Стали читать эту бессмертную трагедию, но до конца не осилили.
- Да, в этой пьесе про чёрта сам чёрт ногу сломит...
- Нет, эта вещь серьёзная, философская...
- Да, ребята, эту глыбу нам не поднять!
- Нет, куда там, пупок развяжется!
- Здесь триста с гаком страниц, а мне понравилась одна строчка: «Лишь тот достоин счастья и свободы, кто каждый день идёт за них на бой!»
- Зато как сильно сказано!
- Давайте попробуем поставить хотя бы отрывок из трагедии...