Атаман потел. Атаман прикосолапывал. «Хузгай язык, хугуур», произносил вдруг напевно. Утирал лоб ладонью. «У япсов нет Анакреона, к корейцам Тютчев не придет» Заключал: «Танд тамхи байна уу Шашку бы мне»
Усы вразлет. Приземист, тяжел.
Но ведь и Наполеон не торчал над толпой.
«Хузгай! шумно отплевывался. Хайхалзах!»
Дед понимающе кивал. С пьяными всегда интересно. У них мысли разъезжаются во все стороны, как копыта на льду. «Ничто не оживет, если не умрет». Под ногами шуршат сухие листья. «Шашку бы мне».
«Мышей рубить?»
«Не дразни».
Григорий Михайлович шумно помочился у сиреневого куста.
Здоров как бык. Пьяный, мощный. Неаккуратно заправил выбившуюся из-под пояса зеленую рубаху.
«Хурр!»
Генерал-лейтенант Семенов, атаман, а совсем недавно всего лишь хорунжий, родился в карауле Куранжа Дурулгуевской станицы Забайкальского казачьего войска. Там только горы и степь, ничего больше. Вырос в простоте, в пыли, в просторе. Потом Оренбург, юнкерское училище. Хорунжим бы и остался, если бы не нужда белого движения в людях смелых и понимающих.
Впрочем, адмирала Колчака атаман почитал бездарностью.
«В лужах ему барахтаться. Российское золото растерял».
Лукавил, конечно. Япсы (и не только) хорошо знали, в чьи руки попало растерянное адмиралом российское золото, ну а сам Григорий Михайлович знал об этом ничуть не хуже, чем япсы, потому и нянчились с ним.
До Большой войны Семенов занимался военной топографией.
При отменно хороших отношениях бывшего хорунжего с бурятами и монголами (с малых лет рос с ними вместе) дела шли хорошо. Со всем уважением, со всею точностью перевел с русского на бурятский, потом на монгольский «Устав кавалерийской службы», а потом Пушкина с Тютчевым.
Пусть знают то, что знаем мы.
Прилизанные редеющие волосы, наглые усы, глаза наглые.
«Да, скифымы! Да, азиатымы!» Петербургского поэта Блока ценил, но повесил бы; он сам знает, за что.
Гордился своими боевыми частями.
Вон пылят пешие колонны. Вон за ними пылит конная вольница.
Сам умел лихо при въезде в какое село на рысях подколоть свинью и еще у живой на скорую руку отхватить шашкой окорок.
«Шашку бы мне!»
Все мыузники в Господе.
При этом все, конечно, за возрождение России.
Командир белого броневого поезда «Мститель» устроил драку в Хабаровске с пешими американцамиза возрождение России. В Харбине в кафе в упор застрелили белого полковника, неуважительно отнесшегося к атаману Семенову (хватит, мол, с нас феодализма), за возрождение. В Чите открыто радовались расстрелу Верховноготоже за возрождение.
В августе сорок пятого года опытный японский летчик, переправлявший атамана в некий пункт назначения, по ошибке (разумеется, по ошибке, кто будет спорить? покачивал головой Дед) посадил воздушную машину на маньчжурском аэродроме, уже занятом советскими войсками.
Дед к слухам прислушивался.
О нем самом ходили разные слухи.
Пьет неумеренно. Увлекается чрезмерно.
Во Владивостоке увлекся «графиней» Ланской, на которую уже к тому времени было заведено не одно тайное дело, даже большевиками. В марте двадцать первого громко выступил на несоциалистическом съезде в том же Владивостоке, обещал братьям Меркуловым войти в тройку Приамурского правительства, правда, в итоге получил всего лишь должность уполномоченного по информации.
И прекрасно.
Тут же запустил «Вечернюю газету».
Тут же разработал и выпустил «Вестник Приамурского Временного Правительства», «Русский край», а к ним«Известия Временного Правительства».
Конечно, успех привлекает.
Но с тою же силой успех отталкивает.
Узколобый белый полковник Колесников, бывший офицер Генштаба, открыто называл Деда «немецким агентом», утверждал, что никакой он не журналист, а просто самозванец, попросту «немецкий военнопленный, окончивший когда-то Гейдельбергский университет».
Разное говорили о Деде.
То, например, что книги, написанные им, внимательно изучают в Северной стране (большевики, понятно), а китайский маршал Чжан Цзунчан («Генерал Собачье Мясо»), главный милитарист Китая, упорно зовет его в советники, а Харбинский пединститут широко открывает свои аудитории для философских лекций Деда, а китайский официоз «Гун бао» (газета, полностью переданная в руки Деда) ничуть не гнушается поступлениями от разных заинтересованных сторон, может, даже из Северной страны. И вообще: «Авторы, желающие остаться неизвестными, могутъ присылать рукописи неподписанными, что не будетъ служить препятствiемъ къ ихъ напечатанiю».
Дед прислушивался, присматривался.
Остзейский барон фон Унгерн, Роман Федорович, неожиданно взял Ургу, отнял у красных Монголию, может, с ним можно вернуться в Москву?
В Шанхае стал заглядывать в советское консульство.
«Хотите писать для наших изданий?»
«А денежная поддержка?»
«Не без этого».
Он писал.
О якутской авантюре Пепеляева писал, о загадочных играх атамана Семенова с япсами, о тайнах пропавшего российского золота. Не обходил вниманием фашистские симпатии профессора Устрялова и мрачный Союз Фашистских Крошек бывшего лютого комсомольца Родзаевского.
В Харбине тесно.
В кафе Устрялов подсаживался за столик Деда.
Русая ухоженная борода, чистый негромкий голос.
Но говорил уверенно. Мир, говорил, нуждается в большой силе. Сейчас любой разброд в мысляхгибель. Только большая сила спасет мир. Держался Николай Васильевич как шен-ши, человек знающий.
Советовал: «Уезжайте».
«Куда уезжать?»
«В Шанхай!»
Ах, Шанхай!
Там река Янцзы.
Там море цветных огней.
Устрялов шутил: «Чем душатся женщины в Шанхае?» Сам же негромко пояснял (милая профессорская улыбка): «Веревкой».
Ах, Шанхай! Золотой город.
Ах, Шанхай, мечта деятельного человека!
Там у входа в ресторан стоит (для приманки робкого посетителя) человек с когтями тигра на поясе. Вчера стоял, сегодня, завтра стоять будет. Поднебесная терпелива. Цин цин. В золотом Шанхае собираются очень разные люди. Там можно встретить даже динлина. У этих потомков хуннов книзу от коленей растет длинная шерсть, и копыта у нихвместо ступней. Один молодой китайский историк по имени У рассказал Деду о Рабиндранате Тагоре, посещавшем Поднебесную. Этот историк в разговоре с путешествующим индийским гостем будто бы заметил: «Вы, сенсей, только повторяете слова о всяких чудесных цветочках и о пестрой радуге в небе, а нам, молодым, нужны дансинги и публичные дома».
Все со временем теряет вкус. Кроме любви, конечно.
Дед многие дни проводил в старой библиотеке Королевского азиатского общества; там встретил Зою Казакову, русскую артистку. Не в театре, не в концерте, а в старой библиотеке.
«Тымое событие!»
Нирванаэто не угасание света свечи.
Нирванаэто растворение света свечи в свете дня.
Зоя говорила на чудесном, ранее неведомом языке. Зоя произносила чудесные новые словавполне понятные, но полные еще какого-то скрытого смысла.
«И были оба нагие, и не стыдились».
В двадцать шестом, в Харбине, в маленьком издательстве «Бамбуковая роща» Дед напечатал книгу «Мы», в которой подвел итог некоторым размышлениям.
Конечно, речь снова шла о Северной стране.
По западным представлениям, все русскиеневежи и самодуры.
По тем же западным представлениям, все русскиелживы, чванливы, безрассудны, они не думают о будущем, редко моют посуду, зато много времени проводят в банях. Все это указывает на то, что дома русскиене в Европе, а в Азии. Даже британец Киплинг настаивает на том, что русскиене самый восточный народ из западных, а самый западный из восточных.
Книга «Мы» не была романом.
Книга «Мы» была исследованием государственности.
Не надо бояться больших масштабов. Русские везде дома.
Вот и советовал шен-ши Николай Васильевич: перебирайтесь в Шанхай.
В Шанхае люди в золотых сапогах ходят. В Шанхае орды несущихся рычащих авто, там блистающие яркие вывески, дамы в животных мехах, рикши express. На людном перекрестке стоит человек в белом, на ногахсоломенные сандалии, на шеесвязка денег из серебряной бумаги, в руке непременно веер из банановых листьев, и скорбь в глазах, глядящих сразу на две стороны.