А кто там, бабушка?
А ты открой и посмотри. Только осторожнее, не разбей. Береги, это настоящий фарфор. Будет тебе память о бабушке.
Я не разобью, я знаю, осколки могут залезть под кожу! Даже можно умереть! деловито отвечала я и бежала скорее в комнату.
Ставила коробочку на стол, развязывала тугой узел бумажной бечёвки неловкими детскими пальчиками, открывала крышечку и ах! доставала завёрнутые в бумажки фигурки новых зверушек.
Как же я им радовалась! Все они были беленькие, но разные: и матовые тёплые, и шершавые, и блестящие прохладные, и просто гладкие. Я могла часами разглядывать их нарисованные золотом или синью глазки и ушки. Выпускала их гулять в волшебный лес, состоящий из трёх маленьких пластмассовых ёлочек. Я кормила их из тарелочек, сделанных из фольги разноцветных молочных крышечек. Я рисовала для своих фарфоровых друзей моря и дворцы на грубых, ворсистых альбомных листах Так пролетело почти полгода. Я думала, что это будет длиться всегда. Но вскоре произошло событие, которое разрушило этот нежный и чистый сказочный мир.
В тот день к нам из Ленинграда приехал фронтовик Ваня. Дедушка встретил своего родного брата очень тепло, но почти сразу ушёл на работу, в ночную смену. Так толком и не поговорили, чуть посидели за столом, обнявшись, и тут же расстались. А бабушка проводила мужа и осталась с гостем, чтобы вспомнить «те годы» и поведать о том, как было голодно и холодно:
Да почти как в Финскую и было, когда Фёдор погиб, мой первый муж, отец моей старшей дочери.
Потом рассказывала, как они ждали каждой сводки и, затаив дыхание, слушали Левитана, у которого был богатырский голос. Как еле дождались Победы. Как в сорок пятом же году родилась «вон, ее мать». Как в сорок седьмом, зимой, их обокрали и вынесли из тесной бараковской комнатёнки буквально всё, вплоть до ящика с обувью.
А я чего, вздыхала бабушка, зашла, все поняла. Как не понять, когда пусто. «Ах, ах» и в роддом.
И поэтому сынок родился недоношенным и слабым. Он умирал, а врачи советовали не кормить мальчика грудью. Она не поверила. И понесла малыша к медицинскому светиле. В тот день было очень холодно, несла его в отрезанном от старого полушубка рукаве. Отдала профессору припрятанную на черный день золотую «николашку». И все для того, чтобы услышать то, что она и безо всяких профессоров знала. Что материнское молоко это спасение для ребенка.
Шла обратно, уж ругала себя, ругала. А что толку? Своими руками отдала деньгу, не вернешь. Выжил мой мальчик, слава тебе господи. Молоком его кормила, молоком же ему и в нос, и в глаза прыскала
Дед Ваня молчал.
А я возилась под столом со своими игрушками и делала вид, что ничего не слышу. Потому что на самом деле это был не стол, а самая настоящая сказочная пещера. Самая надежная изо всех пещер. И в ней можно было прятаться от злых фашистских колдунов, чтобы потом выбегать и помогать добрым партизанским волшебникам.
Бабушка устала вспоминать и замолчала. И тогда заговорил дед Ваня. Он начал рассказывать о своём первом бое без предисловий, срывающимся на фальцет голосом:
Понимаешь, Денисовна, только мы пошли, ещё и «ура!» не успели крикнуть, а тут снаряд визжит сссзззждых! и прямо в ротного! И на куски его! А он перед самым боем-то хорохорился, что его ни пуля, ни штык не берут. Он же опытный уже был, участвовал уже. Финскую прошел. Мы же к нему как к отцу мы же на него перед этим боем молиться готовы были, понимаешь ты? Как на икону молиться! А он раз! и весь на кусочки На наших глазах!
Тши ты, ребёнок же прошептала бабушка, заглядывая ко мне под стол.
Дед Ваня тоже приподнял скатерть, посмотрел на меня и попытался успокоить бабушку:
Да играет. Она все равно ничего не поймет. Да и слава богу, что так. Дети наши пусть другими интересами живут. А мы Мы уже свое отжили. Я же и говорить больше ни о чем не могу, кроме как об этом. Не могу, и всё. Ты уж меня прости, у меня в голове только про войну и вертится. Ведь сколько же погибло людей. И простых, и сложных. Да что там ротный! Не от таких летели клочья!.. А нам что делать было? На меня ошмёток ротного упал, я и побёг как заяц. А за мной остальные. Всё оружие побросали и побёгли. Другие в бой, а мы в кусты
Мне стало до слёз жаль деда Ваню. Я вылезла из своего укрытия, подползла к нему, потянула снизу за брючину и сочувственно спросила:
Страшно тебе было, деда?
Очень страшно, ответил он, весь как-то сгорбился, затрясся и стыдливо закрыл тёмными грубыми ладонями морщинистое лицо.
И так мне вдруг захотелось, чтобы он победил в своем первом бою и больше никогда не плакал всё равно как дышать! Я судорожно всхлипнула, быстро нырнула под стол, собрала своих фарфоровых зверушек, завернула их в платок и шепнула им, что нужно срочно спасать одного доброго человека. Выползла с этим узелком и расставила игрушки у всех на виду стройными рядами.
Что это у тебя? спросил дед, сполз со стула и сел рядом со мною, поспешно утирая слёзы.
Бабушка засуетилась:
Иван, ну что ты в самом деле на пол-то, как ребёнок
Тот махнул на неё рукой:
Да погодь! Не видишь что ли? У нас тут интересное намечается.
Я нервно вздохнула, настроилась и начала говорить, показывая руками:
Деда, это фашистское войско. Смотри, оно уже идёт на тебя войной, защищайся скорее! Ты обязательно должен их победить! Слушай, они уже бьют в барабаны! Трын-ды-ды-дын, трын-ды-ды-дын!
И началась странная игра.
Смотри! кричала я деду. Вот они, они уже близко!
А он, сидя рядом со мной на полу и утирая слёзы, с криком «А мы их сейчас вот так!» смахивал фарфоровые фигурки обеими руками в сторону. И в голосе его звучало всё то, что не прозвучало тогда, в его первом бою: и «За Родину!», и «Ура!»
Игрушки бились насмерть. Я, заходясь от безумного страха, убирала острые осколки в платок прямо руками, выстраивала оставшихся фарфориков в строй, и всё начиналось заново: игрушечные враги наступали, а наш воин побеждал их снова и снова. До тех пор, пока не разбил их в пух и прах. Целым остался лишь один маленький зайчик. С ним дед отказался сражаться и приказал ему уходить и передать там всем, чтобы на нашу страну никто и никогда больше не нападал.
Бабушка смотрела на нас каким-то пронзительно-странным понимающим взглядом. И не прерывала игру.
На следующий день дед Ваня уехал обратно в Ленинград. А через неделю он пошёл на почту и разослал всем своим братьям и сёстрам телеграммы, чтобы приезжали на его похороны. Взволнованные родственники звонили ему целый день, убеждались в том, что он жив, и ругали его за плохую шутку. Переговорив со всеми, дед Ваня лёг в кровать и умер. Так к нему никто и не приехал.
Тот последний фарфоровый зайчик остался мне на память. И погиб, когда упал дедушкин сервант
Да, напрасно я думала, что навсегда избавилась от осколков, когда выбросила свёрток с разбитыми сувенирами. Все они остались во мне. И колют, колют Права была Лариска Архипова, когда говорила, что любой осколок, до которого дотронешься хоть пальцем, не заметишь как, но обязательно залезет к тебе под кожу и будет в тебе ходить, ходить и когда-нибудь обязательно дойдёт до самого сердца! Ох, как права.
*Из выступления М.С.Горбачева на XXVIII съезде КПСС (10 июля 1990 года).
Портрет
Засохшею кистью весёлый художник
Портрет рисовал на доске.
Возникнувший ангел воскликнул: «О, Боже!»
И умер в ужасной тоске.
КАНИСТРА(фельетон)
Жил-был и работал в сельскохозяйственном комбайне один очень хороший, пламенный мотор. А тут, как на грех, приехал в колхоз какой-то мелкий чиновник и захотел наглядно доказать, что работать деревенским механиком очень даже легко и просто. Взял в руки первую попавшуюся канистру и прямо на глазах у изумленной публики плеснул из канистры в комбайн. Заметьте, в единственный комбайн. Во все дыры залил, в нужные и ненужные. Михеич, которому давным-давно было сказано эту канистру утилизировать, аж в штаны подпустил. А повариха Люська всхлипнула: «Непутевый!» При этих словах председателя колхоза чуть не хватила кондрашка, и он упал на руки своей секретарши. Ну как кто-то может быть непутевым в колхозе под названием «Верный путь»?