Наш завхоз Юра Соболь, по кличке Пиздохеншванц, получил в руки контрабас, со строгим указанием зажать струны рукой, чтоб они, не дай бог не зазвучали.
«Имитируй игру, и это все, что тебе надо делать», сказали наши музыканты.
Он все хорошо понял, крутил контрабас вдоль своей оси, сам умудрялся пробежать вокруг него, не выпуская инструмент из рук. Выглядело это очень эффектно, особенно, если попадало в такт воспроизводимой мелодии.
Я отбивал ритмы на ударных инструментах.
До сих пор в ушах звенят слова песни:
София (ударение на первый слог),
София (ударение на второй слог),
Будь моей (пауза) женой.
Через полчаса зал ресторана был переполнен. Истосковавшиеся по музыке, по организованному и веселому отдыху северяне разных национальностей плясали и веселились.
Местные очаровательные девушки чтецы мастера художественного слова в паузах между песнями наполняли зал стихами, прозой, проводили на ходу придуманные соревнования и веселые конкурсы. Директор столовой-ресторана была готова расцеловать нас, студентов. Наверное, за вечер она сделала годовой план. Денег мы не брали: кто-то, заказывая песни, подносил рюмочки, официанты нас кормили всякими вкусностями. Когда мы собрались уходить, была уже глубокая ночь. Из-под столов кое-где из закатанных штанин высовывались волосатые ноги простых безмятежно спящих тружеников. А местная элита нас пригласила в бильярдный клуб.
В клубе стояли большие столы со слегка потертым бархатом. Было по-деревенски уютно. Я начал понтоваться перед подвыпившим народом: «Господа северяне, Вы имеете честь общаться с большим мастером чемпионом СССР по бильярду». Мне поверили, смотрели с большим уважением и почтением.
Я вспомнил Остапа Бендера и предложил: «Сеанс одновременной игры на нескольких бильярдных столах! С международным гроссмейстером, со мной. Ура! Вперед, товарищи чернышевцы, в бой за бильярдную корону!» Люди начали колебаться, потом появились желающие. Позора было не избежать, я вообще не умел играть на бильярде и решил выкручиваться, чтобы под благовидным предлогом закрыть тему состязания. «Гроссмейстер играет только на интерес», громогласно объявил я и поставил на стол ящик водки. Юра Пиздохеншванц его заботливо притащил из нашего автобуса. Мужикам поставить было нечего, только наш завхоз Юрий имел такое богатство. Водка была огромным дефицитом и в свободной продаже отсутствовала, а он доставал все, что угодно, многозначительно приговаривая при этом каждый раз: «Пиздохеншванц, пиздохеншванц, пиздохеншванц». Что означало это слово, наверное, синоним общеизвестного русского слова пизд@ц на немецкий манер. Может что-то другое, неважно, зато прикольно и весело.
Я уже начал ликовать, что разоблачение мне не грозит, но тут выталкивают из толпы маленького мужичка-старичка и говорят: «Михалыч в Чернышевске лучший игрок в бильярд и может поставить на кон своего коня». Работал мужик извозчиком, на своей старой, как и он сам, кляче развозил воду по поселку. Деваться некуда. Расставляются шары.
Право первого удара я снисходительно предоставляю старику.
Он внимательно сквозь толстые стекла очков смотрит на меня. Все его небритое лицо излучает волнение, он весь напряжен, как тореадор перед выходом на бой с быком. В его пьяненьких глазах читаю испуг и тоску. На кону его конь, его друг, может быть, единственное живое существо, которое так любит и понимает своего хозяина. Дед предлагает мне сделать удар первым. Все затихли в ожидании чего-то важного и пугающе увлекательного. Началась игра. Я переворачиваю кий обратной, толстой стороной к шару, выставленному на ударную позицию. Начинаю замахиваться. По клубу пробегает волна, такая нервная и упругая от затаенного дыхания зрителей.
Я бью сильно. Шары, как невесомые мячики, разлетаются во все стороны, ударяясь друг о друга, о борта, меняя траектории, мечутся по столу. Два или три шара сдуру залетели в лузы. Пока подслеповатый дед смотрит в одну сторону, я ловко, как маститый шулер, рукой забрасываю шары один за другим в лузы с другой стороны. В результате ловкости рук шулера-гроссмейстера осталось провести всего один удар. Шар расположился в створе лузы, и я его забиваю.
«Восемь ноль, гроссмейстер победил за два удара», в зале стоит гробовая тишина. Зрители напряженно молчат. Затем мы все выходим на улицу. Дед подводит своего коня, кто-то сердобольный уже распряг его. Обнимая коня за голову, плача и срываясь, дед тихо и печально произносит: «Прости меня окаянного, Серега (так звали коня, он оказался моим тезкой). Проиграл я тебя по пьянке, водка сгубила Что ж я буду делать-то без тебя, кормилец ты мой Как жить-то дальше, не зна ю-ю», протяжно завывал старик. Он говорил, а мы чувствовали ком у него в горле, слова давались ему с трудом, сердце плакало. Рушилась жизнь. Дед плакал и продолжал причитать.
Конь смотрел на него грустными глазами и, казалось, что он до конца понять не может, что же приключилось. Но приключилось определенно что-то очень страшное. Серега-конь покорно стоял и ждал, что будет дальше, ждал свою участь. Он ведь за долгие годы жизни научился понимать человеческую речь, отличать тревожные интонации в голосе хозяина. Я сам чуть не прослезился от такой трогательной, выворачивающей душу наизнанку, сцены. Втихаря подаю Юрке-завхозу бутылку водки, глазами показываю на старика. Юра все понял и сзади, тоже тихо, подсовывает эту бутылку в руку старику.
Тут я говорю: «На хрен мне этот конь, на мясо не годится слишком старый, заготавливать сено, чтоб его кормить, у меня нет времени. Готов обменять коня на бутылку водки». С каждым моим словом глаза старика становились светлее и светлее, в них просыпалась надежда. «Может еще не все потеряно», стал думать он. А последняя фраза и осязание бутылки в своей руке просто всколыхнули деда. Он чуть не запрыгал от радости: «Вот бутылка водки, смотри гроссмейстер! Забирай ее, пожалуйста, дай нам с конем Серегой дожить нашу жизнь привычно, как жили мы все эти годы», кричали его глаза. Наверное, он никогда в жизни не испытывал столько счастья, обрушившегося на его седую, лысеющую голову. Он весь светился, ликовал.
Толпа гудела, глядя на этот спектакль, в котором один молодой придурок в одночасье довел до смертельного отчаяния и вернул к жизни старого труженика-водовоза. Я приказал: «Открывать все бутылки из нашего ящика. Всем пить за дружбу и счастье». Мужики с большим удовольствием отдались этому занятию. В процессе пьянки кто-то разболтал деду, как его надули. Потом толпа умилялась от созерцания картины, как дед гонял меня по всему клубу с оглоблей в руках. Я, казалось, бегал по стенам и потолку, дед долго не мог угомониться. Потом он устал. Мы присели, обнялись, расцеловались.
«Прости меня молодого дурака, ведь все это я затеял не со зла», искренне и ласково, без всякой иронии просил я деда. Мы с дедом были звездами первой величины на этом пьяном бильярдном шабаше. А дед Михалыч уже не обижался, он был мудрый и добрый. Всем было весело. В простой теплой обстановке мы наслаждались отдыхом и непринужденным общением. Молодые и старые, русские и грузины, якуты и украинцы все, кого судьба забросила в этот северный поселок на вечной мерзлоте, являлись жителями одной великой страны, имя которой Советский Союз.
Из стройотряда мне пришлось выехать досрочно, взяв характеристику и хорошие рекомендации. Они понадобились для прекращения уголовного дела, которое состряпал против меня гнусный майор Зотов из Кировского РОВД, а помогал мне «разрулить» ситуацию Шипулин Виктор Васильевич следователь из того же райотдела. С мешком вяленой рыбы за спиной и с двадцатью шестью рублями своего заработка я вернулся домой
Вот, прочитает моя доченька эти строки и подумает: «Каким же юморным баламутом был ее папа в молодости!»
Олеся и Леопольд. Любовь иркутского художника
Мутное время перестройки опускалось густым туманом на когда-то самую сильную социалистическую страну. Шли девяностые годы двадцатого столетия. Потрескивали сучья в таежном костре. Он, как одинокий маяк посреди океана, отбрасывал световые блики в кромешную темноту, указывая путь к человеческому логову в лесной глуши. Языки пламени плясали свой танец с бубнами. Только бубны уже все обгорели, а пепел от них унесло выше сосновых вершин и развеяло по всему околотку еще никем не тронутой тайги. Вернее, она была слегка тронута людьми. Летнаб (летчик-наблюдатель) пожарной авиации по охране лесов Толик Семенов по блату забросил корешей в почти непроходимую тайгу. Видишь ли, они устали от мирской суеты. Стресс им снять надо необычным образом, понимашь. Вот и залетели в таежную глушь к истокам реки Лены. Ох, если бы Серегина жена Лена увидела эту сцену, она бы дала просраться всем этим отшельникам, валяющимся в дымину пьяными в палатке. Ух, блин, по их хрустальному и ранимому самолюбию проехал бы отрезвляющий бульдозер здравого смысла. Но цивилизация была далеко. Мужики, громко посапывая, смачно храпели, а Леопольд сидел один. Ему взгрустнулось. Мохнатые крылья трогательных воспоминаний накрыли сознание уже немолодого самобытного художника, возвращая его в далекие годы молодости и беспечности. Перед ним открылось полотно его жизни, пожалуй, самая милая, самая дорогая и трогательная картина.