Сигарета недовольно уткнулась краснеющим рыльцем в чернь старой пепельницы. Последние струйки дыма шумно вырвались из лёгких, взобрались на пролетающие мимо невидимые потоки и, безжалостно теряя кудлатость, устремились в неизведанные дали.
Ты что, совсем охренел?! раздалось сзади холодно, даже жестоко.
Ты о чём? не оборачивать, вопросил Барбер, со вздохом потянувшись за новой сигаретой.
В последние пару лет задушевность разговоров с женой сводилась к хладности осыпающихся на бесчувственный камень упрёков, колкой ядовитости замечаний, опостылевшей пресности констатаций, из ряда: «Мы не можем себе этого позволить» Барбер никогда не думал, что Оксана, его кроткая Оксана, его «солнечная девочка», воплотится карикатурностью самых пошлых старых анекдотов про семейную жизнь. Грустных анекдотов. Такие, как показала жизнь, тоже бывают.
О том! хрипло, с отчётливой ссутулившейся ненавистью отозвалась жена. Ты что!? Ты драку там устроил?! На детской площадке! Ну, ты и мразь При сыне-то. Хочешь, чтобы он таким же уродом, как и ты вырос?! Да, если бы
Рот закрой! сквозь зубы, чуть осипше прошипел Барбер.
Хотя, конечно, было бы неимоверно наивно полагать, что наказ будет воспринят, как нечто большее, чем просто набор звуков. Оксана осыпала его голову чем-то горьким и дурнопахнущим. Кажется, даже проклятиями. И это несмотря на то, что чемоданы были собраны, гостиница оплачена, а загодя купленные билеты лишь ждали вечера, чтобы прыгнуть в равнодушные руки проводницы. Абхазия уже простиралась приморским нетерпением и готова была раскинуть тёплые объятия на целых две недели. И, тем не менее. Тем не менее
Барбер давно научился пропускать всю скверну мимо ушей. Оставалась лишь онанекогда столь нежная Оксана, с перекошенным в презрительной злобе лицом. Длинные прямые светло-русые волосы раскачивались словно маятник, когда та, выплёвывала очередную струю жгучего, но бессмысленного яда. Раньше, казавшиеся большими и бездонными, серые глаза, то глумливо щурились, то распахивались непозволительно широко, словно истерика и злоба вот-вот выдавит их из орбит. Тонкий, чуть задранный в концу носик то и дело брезгливо морщился, а чуть бледноватые губы вытягивались в тонкую бесчувственную линиюсловно рисуя кардиограмму того, что некогда ошибочно называлось любовью.
Всё это уже успело породить унылую привычкуБарбер никогда, возвращаясь домой, сразу не раздевался. Так было удобнее. Ведь, накинуть куртку и нырнуть в обувьэто так скоро. Вот и теперь, преследуемый вязко тянущимися упрёками и оскорблениями, что семенили сзади по бетонным подъездным ступеням, в сознании ютилась столь упрямая мысльскоро нелюбовь заберёт всю душу, оставив в пустоте лишь иллюзорность фантазий. Иллюзорность того, что даже у тех, кто скрепил свои судьбы глупостью почти детских решений, может что-то получится. Хотя, маленькое чудо, что ещё десять минут назад ковырялось в песочнице, ошибкой вовсе не казалось. И, всё же. Всё же
* * *
Несколько худосочных пачек небольших листовок, звонко шлёпнув, распластались на столешнице. Белизну шапки каждого листка венчала намеренная наляпистость темноты чернил, стекающаяся в слово «сопротивление». Ниже бежали ровные многоножки строчек помельче. Среди прочих, аккурат посреди листка, выделялась чернеющим жиром цитата: «Если бы люди знали и поняли, как работает банковская системареволюция наступила бы раньше завтрашнего дня. Генри Форд».
Тонкие, но цепкие пальцы ослабили хватку на термозажиме, бережно отложили «паяльник» в сторону. Теперь горло пластиковой бездушности небольшого пакета было вовек передавлено и бурая жижа перекатывалась в упаковке, без права на досрочное освобождение. Только по звонку. Только по решению судьи
Жалко малого уже, в который раз, вздохнул Шарик.
Жалко, послушно согласился Бэкхем. Хорошо, что мы его почти не знали. Было бы вообще тошно. А так, вроде бы как, и не здесь и не с нами
Да Хотя, даже стыдно почему-то.
Оттого что не жалко?
Да жалко, конечно, но, отчего-то больше Лидса. Хотя Шарик умолк, казалось, в желании как можно точнее сформировать мысль, но так и оставил в воздухе многозначность троеточия.
Ну, что? с ухмылкой глянул Бэкхем на верного товарища, обрывая связь тяжёлых размышлений, и чуть подбросил вверх «заготовку». Тест-драйв?
Шарик равнодушно пожал плечами и пополз в карман угомонить вновь задребезжавший телефон. Бэкхем ухмыльнулся ещё шире и заскользил в ванную. Встал на шаткую табуретку, заглянул сверху за ширму, выставил вперёд руку, мягко разжал пальцы. Пакет обидчивой пощёчиной ударил эмаль, крохотным, но буйным цунами окрасив белое багряным. Мелкие брызги весело стрельнули в кафель и занавеску. Пара долетела до искажённого зловещей благостностью молодого аристократического лица.
Круто прошептал Бэкхем, соскакивая с табурета. Круто! повторил уже в голос, возвещая товарища о явном успехе эксперимента.
Харю утри, бесцветно откликнулся Шарик, пряча мобильный. Егор опять звонил.
Барбер? Чего хотел?
Ко мне идёт. Пивка попить.
Опять со своей собачился? предположил Бэкхем, смотрясь в зеркало и вполне бесхитростно растирая по щеке кровавые капли.
Не знаю. Наверное, спокойно признался Шарик.
Так, ты ему не сказал, что у меня?
Нет. Зачем ему всё это видеть? кивнул он на листовки и несколько пакетов, словно тайком выкраденных из центра переливания крови. Кстати, на фига тебе это надо? Мог бы краску разбадяжить с водойто же самое было бы.
Краскане то. Всё должно быть по-честному! не отрываясь от созерцания самого себя, пространно пояснил Бэкхем.
Ага! По-честному фыркнул Шарик. Вот, на меня сегодня на рынке очень по-честному, как на идиота смотрели, когда искал где кровь купить.
Ну, тебе же по пути было, не слишком искренне пытался оправдаться Бэкхем.
По пути, признался приятель, поднимаясь во весь немалый рост и разминая могучие плечи. Только в следующий раз сам ходи.
Замётано, легко согласился визави. Может, всё-таки с нами? коротко кивнул на листовки.
Нет, Слав. Я не думаю, что мне это нужно.
А когда со скинами тёрся, нужно было?
Тогда была хоть какая-то идея, чуть печально ухмыльнулся Шарик. Я бы и сейчас тёрся. Да только извелось всё. Достоинство, честь, чистота Один у азеров работает, другой по вене дерьмо Афганское пускает, третий по беспределу пошёл, а остальные Не, уверенно двинул здоровяк увесистой челюстью. В нашем городе на дерьмо изошёл весь правый движ. Не осталось идеи. Так, херня одна
Так, я тебе предлагаю идею! коротко, но сильно впечатал Бэкхем твердь костяшек в монохромность агиток. Разве бороться за то, чтобы не быть дойным скотомплохая идея?
Я же говорю, Шарик мягко потрепал за плечо напористого товарища, я не уверен, что мне это нужно.
А тут не в нужности дело! блеснул Бекхем ясностью горящих холодной целеустремлённостью глаз. Доктор должен лечить! Пожарный тушить! А еврейский мальчик Мойшаиграть на скрипочке! Каждый должен делать то, к чему есть талант. Это долг перед миром, если хочешь. Наше ремеслонасилие. Мы ничего больше не умеем. Неужели ты откажешь себе в удовольствии сделать мир лучше?
Я пойду, вместо ответа, протянул Шарик распахнутую лапищу, скоро Барбер притопает.
Иди, утешай грустно улыбнулся Бэкхем и тонкая, но крепкая ладонь утонула объятии железных пальцев. Но, ты подумай.
Каждый раз меня агитируешь усмехнулся здоровяк, ныряя в кроссовки и накидывая штормовку.
А ты каждый раз обещаешь подумать.
Это я из вежливости!
Вали уже, вежливый чуть подтолкнул Бэкхем широкую спину, прежде чем захлопнуть дверь и остаться один на один с чёрно-белым запалом листовок и, старательно запаянной в пакеты, символичностью алой обличительности.
Минутная стрелка едва успела дважды описать полный круг, как «заготовки» выпрыгнули из рюкзака и, словно продрогшие щенки, спрятались за пазухами просторных курток. Листовки уютно улеглись в заднике карманы и трое молодых людей двинулись к безропотно внимающей толпе, облепившей вымощенное мраморной плиткой крыльцо.