Освободив правую руку от бутылок, я стал аккуратно вынимать бутылки от живота, из под левой руки. Наконец, все десять бутылок были расставлены на ребристом полу тамбура и руки освободились.
- Прошу вас, товарищ солдат, - старлей взял меня за локоть более жестко.
"Ой, вот только не надо меня руками трогать", - внутренне возмутился я такому насилию над моей личностью и перевел взгляд со старлея на двух его патрульных.
В глазах патрульных не было служебного ретивого рвения исполнять приказ начальника патруля крутить мне руки, зато читалась классовая солидарность с таким же братом-солдатом, едущим домой на вожделенный и заслуженный дембель
Вагоны стукнули и поезд медленно тронулся вместе с моим пивом в раскрытой двери тамбура.
Крюком с правой в челюсть - и старший лейтенант рухнул спать.
"Ох, как же мы, бывало, в полку маслались! От души! Не щадя кулаков и хлебальников".
Патрульные нагнулись, чтобы поднять высокое начальство, посмотрели в мою сторону и показали глазами:
- Одобряем!
Пол Ми-8 выше, чем пол вагонного тамбура. Норматив "посадка взвода в вертушку" я отрабатывал груженый вещмешком и пулеметом, в каске и бронежилете. Под тридцать кил груза. А без груза я не то, что "погружусь" - я тот вертолет перепрыгну.
Прыжок с места - и я в тамбуре.
Гляжу, как отплывает перрон с не воевавшим, непуганым шакалом, который в себя придти не может после пехотной плюхи.
Большое, прямо-таки огромное моральное удовлетворение испытал я, когда шакалу в табло въехал.
16. Дома
И вот - Рузаевка!
Четыре часа утра.
Затоптанный тысячами ног перрон узловой станции.
Первым моим желанием было плюхнуться на брюхо и целовать пыль родной земли, но в глаза бросились валяющиеся окурки и я перехотел валяться в чистом среди окурков.
Всего за трёху таксист довез меня до дома.
Вот мой двор.
Вот мой дом
Вот скамейки возле подъезда и мои окна на первом этаже.
Еще нет пяти утра, но уже вполне по-летнему светло.
И нет сил зайти в подъезд. Не идут ноги.
"Неужели я и в самом деле вернулся?".
Мне не верилось, что именно мне - такое счастье.
"За что? Чем особенным я заслужил?".
Дом, двор, подъезд, скамейки - это не могло быть наяву.
"Я сплю и мне снится сон".
Я боялся спугнуть этот сон "про дом родной и возвращение на дембель" - самый частый и самый сладкий солдатский сон.
"Сейчас я открою дверь подъезда, а там - Шайба, плац, Мост Дружбы и построение тех кого переправляют в Афган. Меня быстренько поставят в строй - и на КАМАЗ. Здравствуй, Хайратон".
Одну за другой я выкурил три сигареты и не почувствовал их вкуса.
Из подъезда вышел сосед:
- О! Андрей! Отслужил уже? Так быстро?
Не вставая со скамейки я пожал протянутую мне руку.
"Быстро? Если двадцать шесть месяцев - это "быстро", то я, наверное, за в магазин хлебом ходил, а не в Афгане служил".
Сосед забыл про работу, на которую шел, и присел рядом со мной:
- Ну, как там, в Афгане? А то в газетах разное пишут.
Я посмотрел на соседа. Лет пятьдесят мужику, а вопросы задает те же самые, что восемнадцатилетние духи.
Глупые.
Ему - пятьдесят, мне - двадцать. И кто из нас умней? Кто не зря прожил жизнь?
- Нормально, в общем. Строим школы. Сажаем деревья, - дал я ожидаемый ответ.
- Вот и в газетах так пишут. Значит, правда. А вот я еще читал...
"Да пошел ты в жопу со своей начитанностью!", - я встал со скамейки и зашел в подъезд.
Вот и моя дверь.
Замок, номер, краска, кнопка звонка - те же самые, что и двадцать шесть месяцев назад, когда я закрыл ее за собой, уходя в военкомат. Знакомые с дошкольных времен.
До боли в груди.
До слезы.
"Неужели, в самом деле служба - кончилась?". - я нажал звонок и его веселое дребезжание сделало необязательным построение на плацу и отрезало от меня Шайбу, Мост Дружбы, Хайратон, Афган и даже дембельский поезд, с дембелями-попутчиками.
Я стоял на лестничной площадке напротив своей квартиры и давил на кнопку звонка.
В военной форме.
Гражданский человек.
Дверь открыла мама и сразу же заплакала, уткнувшись лицом в мою дембельскую эксперементалку.
- Всё хорошо, мама, - гладил я ее по спине, - Я вернулся.
Проплакав короткое время, необходимое для того, чтобы первая волна радости улеглась, мама отстранилась от меня:
- Ты пока кушай, а я обзвоню родню.
На кухне моментально разогрелись заранее пожаренные котлеты и сваренные макароны и пошел обзвон родственников.
К восьми утра собралась родня и даже бабушка с дедушкой приехали из деревни с первым ранним автобусом.
Не передать мою радость!
Окружившие меня родные люди казались вышли из сказки. Вот только недавно - пыль, губа, жара, Афган... И вот, я - дома!
Матушка обтирала фартуком бутылку водки:
- С твоих проводов сберегла.
Сели.
Выпили по первой.
За мое возвращение.
Я молчу.
Вспоминаю пацана из поезда, который с нами в купе ехал, знаю, что по-русски говорю слабо и молчу.
Водка вообще не понравилось. Бражка - сладкая. Если ее добавить чарсом - самое оно. А водка - горькая. Неприятно пить.
Сижу, молчу.
Водку не пью. Пригубляю из вежливости.
Вилкой в закуску тыкаю.
Налили по второй.
Сосредоточенно выпили.
За ждавших и молившихся за меня.
Я снова не пью и снова молчу.
Налили по третьей.
Я встал:
- Третий - молча! - сообщил родне и выпил первый, не чокаясь.
Пятьдесят грамм, а с отвычки по шарам дало знатно!
Всем было интересно узнать "как там и что?". Для родных я не с Афгана приехал, а с космоса прилетел. С другой планеты.
- Андрюшка, - нацелились на меня вопросами дядья, - Ну, как там вообще жизнь-то?
Я рассказал.
Коротко.
В общих чертах.
Без подробностей.
Дескать, и служба нормальная, и кормят хорошо.
Жить можно.
А вот если бы не пыль и жара, то и вовсе было бы замечательно.
Почти как в России.
Зато там люди хорошие служат.
Свои.
Настоящие.
Братья.
Мы сними такое прошли!..
Я рассказываю, рассказываю, а сам вижу, что лица у родственников стали вытягиваться.
"В чём дело?", - не пойму, - "Я же не про войну рассказываю, а про быт. Чего они так перепугались?".
Тишина установилась за столом, даже вилкой никто о тарелку не звякнет. Все на меня смотрят удивленно и грустно. Будто я калека. Не своими ногами до дома дошел, а на каталке прикатил себя руками.
Молчат, смотрят на меня и покашливают. Не выпивают, не закусывают. Того гляди, сейчас встанут из-за стола, попрощаются и уйдут.
- Внучок, - наконец тихо спросила бабуля, - Ты в нашей Армии служил, ай в тюрьме сидел? Что-то говор-то у тебя больно крепкий.
Зазвенел звонок и разрядил обстановку.
Пришла Светка. Отпросилась с работы.
Настоящая, живая девчонка!
Моя!
Два года мне письма писала. Ждала.
Я два года не то, что "не трогал" - издалека не видал девушек, а тут - совсем рядом, вкусно пахнет и такая упруго-тёплая. Можно трогать за все места.
У меня аж голова закружилась и напряглась мускулатура в месте, нетренированном сдачей нормативов и бесполезном на кроссах. Захотелось тут же, на месте раздеть Светку и...
Но, родня!
Полон дом родни!
"Ну, я вечером до тебя доберусь!", - пожирал я Светку голодными глазами.
Сели со Светкой во главе стола, как жених с невестой.
Понятное дело: раз дождалась, то дело к свадьбе. Обязан жениться.
А я и не против!
Я хоть сейчас!
Я целых два года ни на ком не женился и мне очень срочно необходимо жениться, а то я сейчас лопну от непроизвольной натуги - застоявшиеся за два года аккумуляторы генофонда требуют разрядки.
После третьей, как положено на русских застольях, родня запела. Я сидел трезвый, сделанный глоток водки выветрился, подпевать мне не хотелось, зато хотелось скорее во двор, к пацанам и еще хотелось пройтись по городу, посмотреть как он тут без меня.
- Мне надо переодеться и переобуться, - сказала Светка, когда я предложил ей выйти из-за стола и прошвырнуться, - Я же прямо с работы отпросилась, а на работу в шпильках хожу. В них ходить неудобно. В танкетках будет удобнее.
До Светкиного дома две остановки и вот он, звездный миг, о котором я начал мечтать еще в учебке - я иду по своему району в диковинной тропической форме с сержантскими лычками на погонах.