Это всемертвечина, заявил юноша, передавая бутыль Джейни, но она, помахав лохмами, ее не взяла.
Мертвая шекспириана, улыбнулся отец. Уигналл возмущенно затряс брыльями щек, но я, чтобы удержать его от громких разгневанных тирад, тут же вмешался в разговор, из вежливости обратившись к Сиберрасу:
Он был приятным и довольно несчастным стариком, когда я видел его в последний раз. С тех пор прошло, наверное, лет пятнадцать. Это было в Лозанне или в Женеве, точно не помню. Ему тогда было столько же лет, сколько мне сейчас. Его творчество ему опостылело. Он сомневался в том, насколько верными шагами была его эмиграция из Германии и увлечение псевдоориентализмом и абстрактными играми.
Какими абстрактными играми? спросила Джейни, а Джон в один голос с нею заявил:Я уверен, что он не говорил псевдо.
Игра в бисер, ответил я, за которую ему дали Нобеля. Да, он не сказал псевдо, он сказал эрзац.
Этого не может быть, заявил Сиберрас. Он, понятное дело, думал, что речь шла о Шекспире.
Восток, восток, нараспев произнес Уигналл, и я уж испугался, что он сейчас начнет декламировать стихи. Но он тут же вернулся к прозе.
Вы полагаете, дети мои, что Запад уже выжат вами досуха.
Это мы им выжаты досуха, с довольной усмешкой ответил Джон.
А что вы знаете о Востоке? озлобленный его усмешкой выпалил я, чувствуя изжогу от кисло-сладкого вина и тошноту от безобразного поведения Джеффри, предвидя жалкое окончание собственного дня рождения. Тут я с запозданием вспомнил, что юный Овингтон родился в Куала-Лумпуре, и наверняка, его подружка Джейни
Я родилась в Нью-Дели, с усмешкой сказала она.
О, конечно, Восток они видели только глазами сахибов, признал Овингтон. Я забыл сказать, что отец Джейнипомощник верховного комиссара. Этот новый ориентализм не имеет никакого отношения к родству с чиновниками колониальной службы. Я полагаю, они отчасти правы, они разочаровались
О господи! воскликнул Уигналл, да кто же не разочаровался? Но причинами разочарования не являются ни система, ни культура, ни государство, ни даже частное лицо. Причиной разочарования является наша надежда. Это начинается еще в теплой материнской утробе с открытия того факта, что вне ее, во внешнем мире холодно. Но холод не виноват в том, что он холодный.
Я был почти уверен, что у него есть стихи про это. Даже наверное, все его творчество крутится вокруг этой темы. Во мне начал закипать гнев. Я уже готов был яростно выпалить, что мы сами предали свое прошлое, свою культуру, свою веру, и наверняка разрыдался бы при всех, но Сиберрас спас меня от позора. Оторвавшись от тарелки, он сказал очень спокойно:
Вот что я вам скажу: нам всем следует искать желаемого там, где мы есть, а не где-то еще.
Я просто остолбенел от такого присутствия здравого смысла в смешном мальтийце, превратившемся в оракула. Я даже увидел в нем некий мощный символ, который непременно использовал бы, продолжай я писать. Вот онживое воплощение средиземноморской культурыфиникиец, говорящий по-арабски, наследник греческой философии, римского стоицизма, исповедующий провинциальную веру на арамейском, построивший свою собственную империю. Да, еще: мы не смеемся над чувством долга, родиной и верой наших предков.
О, эти три слова! Конечно, эмоциональное воздействие их смягчалось смешным средиземноморским акцентом, иначе слезы у меня закапали бы прямо в тарелку с застывшей подливкой.
И тут всех нас, кроме детей, которых спасти уже было нельзя, спас торт, который Энн Овингтон внесла самолично: торт был в форме раскрытой книги и украшен тремя свечами из уважения, я думаю, к моей старческой одышке. Сиберрас, весь сияющий, никакой одышкой не страдал. Дети запели С днем рожденья вас!, причем Джон аккомпанировал, стуча ножом по бутылке. Сияющий Сиберрас задул свечи и принялся нарезать торт.
А где же наш друг? спросил он. Наверное, очухался уже?
Я думаю, сказал я, вставая, мне пора
Предоставьте это мне, опередил меня Овингтон. Уигналл все кивал и кивал, запихивая в рот крошки торта, улыбаясь, возможно, вспоминая праздник своего золотого детства в Хэмпстеде. Я снова сел и, желая доставить ему удовольствие, процитировал его стихи, прочитанные мною несколькими часами ранее:
И вдруг тебя увидел у креста,
Причастие приявшую в уста
Замолчите! закричал он. Замолчите, замолчите! Для вас эти строки ничего не значат, кроме глаза его наполнились слезами. Ничего, ничего, все прошло. Извините меня.
Он шмыгнул носом и посмотрел на сострадательно улыбавшуюся, но неозадаченную хозяйку. Она привыкла развлекать многих писателей.
Извините, повторил он, обращаясь ко мне, годы берут свое, добавил он громко, обращаясь к детям, смущенно уписывающим торт. Он был младше меня на шестнадцать лет.
Все оплевано, все.
И тут появился Джеффри в сопровождении Овингтона, все еще бледный, с мокрым от замытой блевотины пятном на пиджаке. Овингтон старался направить его в гостиную, предлагая кофе.
Вообще-то, время, я понимаю. Но спасибо, не надо. Еще только рюмочку этого дерьмового местного виноградного сока, и все. Он вернулся на место, покинутое им во время закуски.
Разумно ли это? с сомнением спросила его хозяйка.
Илиили. Или окончательно успокоит желудок, или уж до конца его очистит, ответил Джеффри, явно передразнивая меня. Он сам налил себе вина. Ну, как тут мой хмурый мальчик поживает? улыбнулся он Джону Овингтону, затем выпил.
Прекрати, Джеффри, сказал я устало. Вдруг я почувствовал зубную боль. Наверное, от торта, хотя я к нему почти и не притронулся. Ну и денек, чем дальше, тем хуже.
Да, милый, конечно, милый. Я себя скверно вел, правда? отозвался Джеффри. А все это чертова дыра, этот говенный островишко. Ну, все равно, это же твой день рожденья, как-никак. О, господи. Мне следовало бы вести себя приличнее в день рождения Великого Старика, черт возьми.
Сиберрас был в шоке. Вы ошибаетесь. Этомой день рождения. Но похоже, вы вообще ничего не понимаете. У вас с головой не в порядке.
Полагаешь, крыша съехала, бросил Джеффри. Думаешь, только у тебя одного, подонка, у одного во всем мире или даже на этом говенном острове день рожденья? Если бы ты хоть о чем-то имел представление, ты бы знал, черт возьми, у кого сегодня, действительно день рожденья! Он поднял вновь наполненный бокал. Многих счастливых лет, дорогой мэтр, и все прочее дерьмо. Он осклабился мне в лицо. Сиберраса пришлось долго убеждать, что это была лишь скверная шутка.
Скверная шутка, сказал Уигналл собрату поэту, но всего лишь, шутка. Этоваш день рождения, сказал он хлопая Сиберраса по плечу. Правда ведь, Туми? Его и только его.
Я от много в жизни отрекался, но никогда еще не доводилось отрекаться от основного факта биографии.
Уж точно не мой, ответил я. И тут, слава богу, послышался звук подъезжающей машины.
VII
Мне бы следовало сразу лечь спать и впредь спать одному, но я имел глупость затеять долгое и опасное выяснение отношений с Джеффри. Он сидел в верхней гостиной за расстроенным клавесином, извлекая из него фальшивые аккорды, в то время как я пытался обратиться к нему в спокойном тоне, стараясь относиться к нему как к какому-нибудь заблудшему персонажу из моих собственных сочинений.
Однако, я был слишком возбужден и не мог присесть. Я шатался из угла в угол по накрытому медвежьей шкурой мраморному полу гостиной, держа в дрожащей руке стакан разбавленного виски.
Ты ведь это нарочно устроил, верно? Очень удачная попытка выставить меня всем на посмешище. Я только хочу знать, за что мне такое. Но я, кажется, догадываюсь за что. Этонаказание мне за то, что я тебя увез из Танжера. Что кстати, было сделано ради твоей безопасности. Но уж коли речь зашла об этом, ты напрасно думаешь, что опасность для тебя миновала. Но я, все равно, заслужил наказание.
О, дьявольщина! выпалил он, подобрав аккорд из оперы-буфф. На глазах у него снова красовались зеркальные очки, хотя в гостиной царил полумрак. Похоже, желудок его успокоился и язык больше не заплетался.