Новое время и новый уклад, который начнется с воскрешения.
Так ты веришь в воскрешение? Я имею в виду, по-настоящему, серьезно.
Затрудняюсь ответить. Но его практическое осуществление наполнило мое детство грандиозными, потрясающими вопросами. Ведь воскреснуть даже тому, кто умер обычной смертью, сложно. А как же быть с ногой, утраченной при Кадисе? С головой, нанизанной на пику на Лондонском мосту, ведь ее кожа облупилась в обжигающем воздухе, а птицы выклевали глаза, похожие на улиток? Где найти кишки, сожженные в тайбернском костре? Или четвертованных преступниковногу, оставленную в Лондоне, руку, отправленную в Уэльс, выпотрошенное туловищев Шотландию и выброшенные гениталии, сгрызенные бродячей собакой? А если ты утонул у Азорских островов и очутился в брюхе злобной океанской акулы? Каким же невероятным мастерством должен обладать Бог, чтобы собрать воедино отважного моряка, который закончил свою флотскую службу в виде испражнений рыб или акул, плавающих в темном беспокойном море? Вот головоломка, от которой трещал по швам мой мозг.
Однако ж ты мне не ответил.
Что за вопрос, напомни, Фрэнсис?
О воскрешении.
Мне кажется, я ответил.
Что-то я не заметил.
Я ответил на него в своих пьесах.
А, ловко. Что ж мне теперьтащиться в Лондон?
Некоторые из них напечатаны.
Тогда вернемся к твоему завещанию, дружище. Если не возражаешь, к первому пунктуо том самом воскрешении, которое так тебя занимает и которого ты стремишься избежать.
Стремлюсь избежать? Au contraire, Фрэнсис. Я всей душою за воскрешение. Я хочу избежать смерти.
Похоже, тебе трудно примириться с самой мыслью о смерти, старый ты лис, и ты сам это знаешь. Давай сначала разберемся с самой формулировкой. Например, можно сказать: Во-первых, я поручаю душу свою Богу, Творцу моему, уповая и истинно веруя, что единственными заслугами Иисуса Христа, Спасителя моего, я могу стать причастником жизни вечной. Как тебе?
Неплохо, Фрэнсис, оставим так, если тебе угодно.
Важно, чтобы было угодно тебе.
Да? Меня вполне устраивает. Добавь только: тело же свое я поручаю земле, из которой оно сотворено.
После «жизни вечной»?
Да. В «земле» я уверен больше, чем в «жизни вечной».
Отлично. Для начала неплохо. Надо же соблюсти определенные условности.
Да здравствуют условности!
Аминь. Кстати, об условностях. Теперь, когда ты рассказал мне, как много для тебя значил в детстве Бог, скажи, что и в каком количестве ты завещаешь церкви.
Толстяк подчищал остатки лукового соуса и задал свой вопрос с куском хлеба, замершим в воздухе у рта, распахнутого, как ворота.
Церкви, Фрэнсис? Хм.
Врата были раскрыты в выжидательной улыбке.
Церкви пусть достанется вот эта корка хлеба, если тебе ее не жалко.
Корка, которой хватило бы, чтобы нафаршировать целого гуся, в мгновение ока исчезла из виду.
Так и запишем: «Церквиничего».
Ни гроша. Не болтай с набитым ртом. И не дыши в мою сторону.
Но видишь ли, солидные люди обычно хоть что-то завещают церкви.
А я солидный человек?
Твой кредит велик, как сказал бы Шейлок. Хотя, по большому счету, мне, вообще-то, все равно.
Он раскраснелся больше обычного.
Но мне сдается, будет лучше, если
Если вы сделали что-то одному из братьев моих меньших
То сделали мне. Да. Но, le bon Dieu при этом не задумывался о завещании. Такой обычай.
Неужто?
Да.
Этот обычай соблюдается всегда или только от случая к случаю?
Ну
Пускай десять фунтов стерлингов стрэтфордской бедноте расцениваются как приношение церкви. Пусть бедняки станут моей церковью, ведь они не переведутся никогда. А церкви приходят и уходят, меняют свои принципы, политику и даже, как известно, не гнушаются убийством.
Не думаешь ли ты, что бедняки совершенны?
В целом от них не больше вреда, чем от овец или кур. Я знал бедный люд, который был куда порядочнее попов.
Это твое окончательное решение?
Церквини пенса, ни гроша.
Так и запишу, чтобы избежать недоразумений.
Запиши, Фрэнсис, если тебе охота переводить бумагу и чернила. Но никаких упоминаний о церкви в беловой копии, понял?
Понял. Записываю.
Дай Фрэнсису Коллинзу кусок хлеба и стакан вина, и он будет строчить до Судного дня и весь Судный день тоже. Если бы его тучность позволила ему взлететь, он стал бы превосходным ангелом-архивариусом.
5
«Что стар я, зеркало меня в том не уверит», писал я когда-то, сам себе не веря. Теперь я едва могу поверить, что там, в зеркале, действительно я, что это отражение того, что от меня осталось.
Мне нужно до ветру, сказал Фрэнсис, вставляя перо в чернильницу.
У дома облегченья нет ручья, но я люблю, когда там хорошо пахнет. Я так устал от зловонного Лондона и от жилья без удобств.
Фрэнсис удалился в уборную, как он вежливо выразился в присутствии малышки Элисон, а ее госпожа зашла следом за ней, чтобы проследить, как девушка убирает со стола посуду (две тарелки, которые Фальстаф уплел подчистую), и понаблюдать, как я глазею на Элисон. Шестьдесят зим оставили след на морщинистом челе Энн, а вид молодых дерзких грудок и нежно округлой талии вызвал во мне не похоть, а сожаление, и пронзил ужасающим осознанием физического угасания.
Я кое-как выбрался из постели, проковылял к зеркалу и поднял ночную рубашку, чтобы еще раз взглянуть на неприкрытого человекабедное, голое двуногое животное. Прочь, прочь! Все это взято взаймы. Господи Иисусе, неужели вот этот человек, заключенный в капкан изношенного тела, это я? Когда смотришь на то, чем стал, сеть морщин у глаз, индюшачий подбородок, отвисший живот, из которого сыплется песок, иссохшие ноги, ты понимаешь, что так оно и естьшестой возраст действительно наступил, преждевременно, уже близится к концу, и остается только отчаянье и безысходность. А эта поникшая сморщенная редиска, теперь уже бесполезная для употребления с такими, как Элисон! А кисти висящих как плети рук с переплетеньем голубых корней! Невозможно представить их на ее упругой невинной груди, гладкой, как надгробный алебастр.
Жуть!
Тяжело ступая, вернулся Фрэнсис и заглянул через мое плечо в зеркало.
Да ты весь разноцветный, как фараон, старина, как подгнившая мумия.
Зрелище не из приятных.
Ты лучше опусти рубаху, а то зеркало треснет, и тебе семь лет не будет удачи.
Я не протяну и семи недель.
Ложись-ка в кроватьот созерцания своего добра тебе лучше не станет.
Лучше? А кто тебе сказал, что я поправлюсь? Я, как Перси, лишь прах и пища для червей
Фрэнсис театрально подхватил строку:
для червей, отважный Перси!
Трудно знаться с сочинителем и не запомнить хоть несколько строк из его пьес. Хоть ты нотариус и предпочитаешь не стихи, а пироги. Да, я труп, готовый к омовению.
Зовите снегиря и воробья
Не перевирай цитату.
И могильщика?
Не надо о нем, старина.
А что?
Я имею в виду могильщиков вообще.
Ну кто-то же должен нас закопать, чтобы мы попали на тот свет. Вот именно. И некоторые делают это с превеликим удовольствием. Я знал одного такого: боже мой, как же он обожал свое дело!
Хорошо, когда человек получает удовольствие от работы.
Он стал моим кошмаром.
Он, наверное, любил попугать мальчишек?
Пугал намеренно, до ужаса. Я вижу его как вчерасреди черепов и крестов: во время передышки от работы он стоял по грудь в свежевырытой могиле какого-нибудь бедняги и жевал хлеб с беконом.
А вот это мне по сердцу! От бекончика я тоже бы не отказался!
Склизкий могильщиквсегда грязный, промокший и зловонный, как будто созданный из кладбищенской плесени, засовывал хлеб в рот пальцами, вокруг которых кольцами извивались черви. Мне казалось, что он был существом не из плоти, а из грязи.
Бьюсь об заклад, ты был им заворожен.
Как хорошо ты меня знаешь. Меня влекло то, что ужасало, и я тащился на кладбище еще медленнее, чем в школу, пробирался по длинной, усаженной липами аллее, по обеим сторонам которой лежали давно и недавно усопшие стрэтфордцы, и, перепуганный до чертиков, застывал от ужаса. Ведь там было оно.