Все девушки, как по команде, повернулись к окнам, закрыли глаза и открыли рты.
Так и подмывает выбежать на улицу и расстегнуть все пуговки, какие только можно, пробормотала Роза.
Открыв окна, мы ждали прохлады, но она не приходила. Вместо нее повалила пыль. После долгой засухи вся грязь в Биркенау высохла, потрескалась и превратилась в желто-коричневый порошок, который поднимался вихрями от любого, даже самого слабенького, ветерка. И очень скоро все подоконники у нас покрылись слоем этой пыли.
Лучше закрой их обратно, сказала я Франсин, ткани могут испачкаться. Ты же сама понимаешь.
Да мне наплевать на эти тряпки. Я хочу дышать.
И она выпрямилась во весь рост, но все еще не доставала и сердито посмотрела на меня. Я тоже посмотрела на нее в ответ, сжимая кулаки.
Не знаю, право, чем бы это закончилось, если бы не внезапный собачий лай с улицы и выстрелы. Франсин вздрогнула и быстро закрыла окна.
Я ненавидела момент, когда нужно было сдавать инструменты. «Булавки!» приказывала Марта, и мы сворачивали работу, чтобы выйти за дверь мастерской и влиться в стада зебр, снующих по унылым улицам Биркенау.
Улицы были прямыми линиями, вдоль которых до самого горизонта тянулись ряды бараковблоки. Там, где заканчивались бараки, начиналась колючая проволока. У блоков сидели лежали от истощения полосатые. Некоторые походили на привидения, их тела напоминали догорающие угольки.
После работы я потянула Розу сквозь толпу занимать лучшее место в очереди за супом. Если встать слишком близко к началу очереди, получишь только соленую водичку. Окажешься слишком близко к концуполучишь горелые поскребки со дна кастрюли или еще хуженичего. Так что лучше стоять в середине. Здесь даже может попасться немного картофельной шелухи.
Моя бабушка варит такой густой суп, что в нем стоит ложка. Однажды дедушка даже взял нарочно нож и вилку и притворился, что будет резать суп на кусочки.
Мне хотелось надеяться, что дедушка освоился с походами в магазин и следит за тем, чтобы бабушка нормально питалась. Прошлой весной она чувствовала себя не очень хорошо. Может быть, сейчас ей лучше. А долго сидеть без дела она не может. Значит, вскоре ей надоест неумелая стряпня деда, она улизнет из постели прямо на кухню. Шлепнет там дедушку пару раз половником, назовет старым дураком и примется за работу. «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на болезни», любит повторять она.
А летом у нас вообще не было ужина. Но порции настолько мизерные, что одной больше, одной меньшекакая разница? Большая! Это было мучительно. Есть хотелось так, что я едва сдерживалась, чтобы не начать жевать ткань, чтобы хоть что-то положить в рот.
В тот день, когда нам не дали ужина, у меня чудовищно разболелась голова, потому что приходилось слишком долго щуриться. Я вручную прошивала крохотные складочки на нижнем белье для одной из офицерских жен. Роза обожгла руку об утюг, и смазать ожог было нечем, поэтому она тоже была подавлена. Лучше бы она плакала или жаловалась, но она продолжала притворяться, что с ней все в порядке.
По крайней мере, у нее появился новый платокон обошелся ей в две сигареты Клары, ими я заплатила ей за веточки плюща, вышитые на лацканах шелкового зеленого жакета. Свои сокровища я хранила в маленьком тряпичном мешочке под платьем. Там они будут в безопасности, пока надзирательницы не станут обыскивать нас.
В тот день мы закончили работу и уже приготовились покинуть мастерскую, как на пороге вдруг появилась надзирательница и крикнула:
Сидеть! Никто не выходит!
Но мы опоздаем на ужин, рискнула возразить я. За моей спиной забормотали, поддерживая меня, остальные.
Значит, останетесь без ужина! прикрикнула на нас Марта. Сказано сидетьзначит, сидите. Эй, принцесса, отойди от окна!
Роза стояла на цыпочках, пытаясь выглянуть наружу. Ее лицо побледнело.
Они Они высадили из поезда людей и гонят их по платформе, сказала она. И людей больше, чем обычно.
Я вздрогнула. Мне очень не хотелось вспоминать о платформе, к которой прибывали поезда со всего нашего континента. О платформе, на которой заканчивалась прежняя, нормальная жизнь. Само слово «платформа» теперь ассоциировалось у меня с собачьим лаем, криками охранников и чемоданами. Здесь мужчин отделяли от женщин, матерей разлучали с детьми, здесь когда-то и меня саму швыряло из стороны в сторону в толпе, словно упавший в грязную реку листок.
Прямо на платформе нас распределили направо или налево. На работу или в трубу. Жизнь или смерть.
Вот именно, сказала Марта. Там хаос. Я не хочу, чтобы кто-то из моих работниц случайно попал не туда
Надзирательница кивнула и покинула мастерскую, закрыв, а затем и заперев за собой входную дверь.
И тут мы услышали глухое бух, бух, бухшаги. Сотни, тысячи ног шаркают по пыльной, сухой земле.
По слухам, их было десять тысяч человек. Десять тысяч человек в день и билет в одну сторону.
Мне сложно было представить такое количество людей. Это больше населения моего родного города. Целый город привозили в Биркенау каждый день, зачастую до позднего вечера.
Немногие из прибывших оставались в лагере. Остальные Не хотелось думать о том, что происходило с остальными, пока я не в их числе. Нельзя допустить, чтобы то же самое случилось со мной! И я шила так быстро, словно каждый стежок все крепче связывал меня с жизнью.
Проблема была в том, что сам Биркенау трещал по швам. Теперь на каждом матрасе спали уже трое, а иногда и четверо. Вдвоем под одним одеялом. А днем стало не хватать работы на всех. Но поезда продолжали прибывать. Жутко кричали паровозные гудки, они напоминали мне о моем собственном путешествии через невидимые пейзажи до Биркенау. Дни и ночи тряски по путям. Ожидание. Неопределенность.
По вечерам в бараки загоняли новеньких полосатыхиспуганных, плачущих. Они прибывали сюда из разных уголков Европы, бормотали на разных языках, ломано объясняя нам, насколько далеко распространилась война от своего центра, которым была наша суровая родина. Как-то мы их понимали.
Было ясно, что Они объявили войну всему миру, но до сих пор оставались страны, продолжавшие давать Им отпор. Страны, которые, как мы надеялись, станут нашими освободителями. Кто одерживал верх? Ответ на этот вопрос зависел от того, кому вы его задаете. Надзиратели хвастались новыми завоеваниями. А по слухам, страны-освободители не отставали.
И в то же время каждый новенький получал свой номер и свой винкелькрасный или зеленый треугольник, желтую звезду, как у меня; их в нашем лагере была целая галактика.
Я слушала разговоры новоприбывших о местах, которых не видела. Мой город был в нескольких сотнях километров к северо-востоку отсюда. А новые заключенные говорили о городах, пахнущих жгучим перцем и другими пряностями, или южных островах под ослепительным солнцем. Были полосатые и с самого запада, из страны на краю океана. Это были землячки нашего Жирафа Шоныочень гордые и такие элегантные даже в полосатых робах. Я хотела бы шить красивые платья для них после войны. Совсем другими были полосатые с востокакоренастые, вроде Франсин, и хорошие работницы.
Несмотря на разную национальную принадлежность и родину, они были схожи в одномкаждый был для местных ценнейшим кладезем информации.
«Откуда ты? Как дела на фронте? Когда придут освободители?»
Еще я любила расспрашивать об изменениях в моде. Какие юбки сейчас носятдлинные или короткие? Прямые или плиссированные? А рукава какиеплоские или фонариком? А потом я до бесконечности придумывала у себя в голове новые фасоны платьев, когда Роза на целый вечер уходила куда-то с грузной женщиной, которую привезли с их общей родины, из страны полей, лесов, музыки и красоты. Во всяком случае, так говорила Роза. Но с ней никогда нельзя быть уверенным, правда это или фантазия.
* * *
Лагерь стал напоминать переполненный муравейник, а новенькие продолжали прибывать. Может, я и трусиха, но слышать тем жарким, летним вечером это жуткое бух, бух, бух под окном нашей мастерской было невыносимо.
Все застыли в напряжении, ожидая, пока толпа пройдет мимо наших окон.
У меня дрожали пальцы. Судорогой свело ноги. Сжимало сердце.