Паучок спускается с неба. Качнулся от моего дыхания и полетел в сторону. Молния-паутинка потянулась за ним.
По зеркалу моря опять бежит катер. От него катятся, разбегаясь в разные стороны, и никак не могут разделиться, две тоненькие волны, как руки в распахнутом танце
Ты ждешь, когда я подойду и помогу тебе встать и идти вниз. Ты сердишься на себя за свою возрастную слабость, за свое слабое зрение, за свое нежелание есть персик, вернее, заедать им таблетку Я держу тебя под руку. Мы стараемся идти в ногу. И, наверное, кажемся со стороны неуклюжим и медленным существом.
Какая я стала нерасторопная, говоришь и улыбаешься виновато.
А мы никуда не торопимся, Свечечка
Игра
А жизнь имеет тот смысл, какой вы сами ей придадите. Хоть бабочек ловите.
Игра
Родон Герасимович Плексигласов толкнул наружу дверь передвижного вагончика,
вдохнул, счастливо щурясь, полную грудь раскаленного солнцем воздуха, сморщился, пережевал и выплюнул вслед пропылившему блоковозу цементную муть.
Товарищ прораб! окликнули.
Он повернулся. С удовольствием выругался, не стесняясь смотревшей на него красавицы:
Чтоб твою пылевоза мать!.. Кивнул. Как дела, Маша? И совсем уже громко. Чего там?!
Шагнул по земле: голубые джинсы, белая рубашка, белые с красными полосами бегунки на ногах; улыбка белая бусина в толстых вывернутых губах.
Людей не обходил. С удовольствием ждал: уступят или не уступят дорогу. Кого-то хлопнул по плечу:
Как дела, Коля?
Я не Коля, я Саша
Не серчай, Саш. Так надо, Сашок. Начальству положено интересоваться: что? как? Ошибся не велика беда, зато внимателен. Я в трест приезжаю, меня и Кириллом, и Васей, и Львом Парамоновичем зовут, а я улыбаюсь: согласен. Так-то, Сашок. Закуривай.
Товарищ прораб!
Иду-иду.
У растворного узла два бригадира отгоняли друг друга от самосвала с раствором.
Карафулиди! В чем дело? легко перепрыгнул через траншею под фундамент и подошел к черному в желтой майке Карауфулиди.
Послэдний раствор Песок кончился Ты товорыл, послэдний раствор мой будэт слова сыпались барабанной дробью.
Не горячись, потрепал старика Карафулиди по плечу, разберемся.
Но
Молчи, Зайцев. Я тебе что сказал? заговорщицки подмигнул Карафулиди. Нэзамэтно возьмешь, твой будэт. Не сумэл? Молчи тепэр.
«Нет, самодовольно думал Плексигласов, шагая по участку и разглядывая беспорядочно разбросанные по строительной площадке кирпичи, блоки, доски, нет, дурак был великий комбинатор, что пошел в управдомы. Милое дело прораб».
Уже у вагончика его опять догнал Зайцев:
Родон Герасимович, мне-то что делать. Шесть человек стоят. Действительно, шестеро стояли за спиной Зайцева.
А-а, почесал затылок. Слушай. Найди где-нибудь экскаватор. Вот так надо, провел пальцем по горлу.
Где я его найду?
Найди. Точка.
Экскаватор найти сейчас это червонец, недовольно начал кто-то из шестерых.
Что-о? Плексигласов от неожиданности даже закосил на один глаз. Я вам сколько закрыл в том месяце? Мало? Другие дугой выгнулись столько не получили.
Да я ничего.
Ничего то-то. Мастер! крикнул в окно вагончика. И тотчас черноволосый парень выскочил на крыльцо. Ты почему не обеспечил бригаду раствором? Плексигласов постепенно повышал голос. Почему бригада стоит?! За чей счет им закрывать наряды?! Молчишь? Сопляк, понимаешь. Не подскажешь ничего сам не сделает. И уже спокойно, почти устало, иди, Зайцев, иди. Сообрази там Поднялся на крыльцо, подталкивая за плечи мастера.
Вошли. Плотно закрыл дверь. Оба расхохотались.
Ну и артист ты, Родон Герасимович.
Так надо, развел руками. Принял меры. Подстегнул мастера. Мы же понимаем друг друга, а? Довольно потер руками джинсовые ляжки. Я еще и не то могу, Славик. Подмигнул. Короче, мне в одно место надо по делам Растопыренной ладонью покрутил у виска, будто завел воображаемую пружину. Продекламировал.
«Нам солнца не надо нам партия светит. Нам хлеба не надо работу давай!»
Родон Герасимович, сам придумал? восхищенно спросил Слава.
Что ты! Что ты, Слава! Я только присматриваюсь к общественной стезе В общем, я пошел. А ты работни как-нибудь Привыкай принимать самостоятельные решения.
Компания была сбитая. Видно, не впервые собирались вместе.
Роль Славика определил Родон:
Ты, старик, сегодня ухаживаешь за этой девушкой. Идет?
Маша меня зовут.
Значит, Машенька. Очень приятно.
Ты смотри, какой шустрый. В отца пошел. У него отец в пятьдесят шесть ушел к другой женщине. По любви. Родон со значением поднял палец и рассмеялся. Не обижайся, старик, хлопнул по плечу. Это я больше для Маши. Предупредил, так сказать. Танцуем, друзья! Музыка!
«Я спросил у ясеня, где моя любимая». И что же вы теперь, живете с матерью?
Да.
Было приятно танцевать с ней. Спрашивая, она смотрела ему в глаза, чуть откидывая голову. И хотелось погладить и выпрямить вздрагивающую спиральку волос у нее на виске.
Извините, вам, наверное, неприятно, когда говорят об отце?
Отчего же. Нет вовсе Я странно отношусь к нему, будем еще танцевать? Вы хотите?
Очень хочу. Только я ничего не могу, кроме танго.
Стоять и покачиваться мы можем под любую музыку. Кому какое дело. Спасибо.
Глупый.
Я не глупый.
Извини.
Это ты меня извини. Я бываю неловким.
А бываешь и ловким?
В ее вопросе он уловил скрытый вызов. Смешался и торопливо поцеловал ее в зеленоватый от света торшера висок. Она чуть помедлила, потом прошептала:
Не надо сейчас.
Угу Их глаза опять встретились. Ты красивая.
Она усмехнулась.
Отец интересный мужик был, сказал, чтобы что-то сказать.
Почему был?
Как-то привык так, пожал плечами. Он в армию с пятнадцати лет ушел. По комсомольскому набору. Но службу считал хотя и важным, но не главным делом в своей жизни. А главным для него было участвовать в большом государственном строительстве. Говорил: «Страна коммунизм строит, а я в армии задержался». И учился у новобранцев любому ремеслу: «На гражданке пригодится». Он все мог: сшить костюм, перекрасить пальто, привить черенок на яблоню, сделать табуретку и даже построить дом Конечно, бывали курьезы. Мама как-то лежала в больнице, мы одни с ним остались, как раз на Первое мая. Он говорит: «Испечем пирог и печенье на праздник. Порадуем мать». Я, конечно, засомневался, а он: «Я старый солдат». Короче, надел белый фартук, он все любил делать красиво, засучил рукава, взял самую большую миску и вылил в нее трехлитровую бутыль молока. Насыпал муки, помешал жидко. Еще подсыпал, помешал, снова подсыпал В общем, сколько дома муки было, столько и высыпал, а все равно жидко. Послал меня у соседа одолжить, потом у другого соседа Уехал я в школу, вечером приезжаю: на столе гора печенья. И на холодильнике гора. А он говорит: «Еще два противня и все!». Доволен собой. Я обалдел. Попробовал не могу раскусить. Говорю отцу: «Твердовато». Кивает: «Да, твердовато, но это хорошо. Не испортятся». «Ну, а пирог?» спрашиваю. «Еще печется». Поверишь, пирог этот пекся ровно полдня и ночь, а утром его выбросили собакам вместе с кастрюлей
Забавно. А что у него произошло с матерью?
Понимаешь, я много об этом думал. Это даже не столько с матерью Он ведь почти тридцать лет в армии был. Вышел на гражданку, с этого и началось. Мотался с одной работы на другую и отовсюду со скандалом уходил. Ему казалось, его не понимают, обижают, или он не понимает в этой жизни что-то. А причина в том, что он очень честный. Лично ему ничего не надо, пенсия у него хорошая, чужого брать не привык. Завидовать тоже не приучен: солдат солдату не позавидует. А тут: одному доски нужны, другому шифер, третьему просто с работы уйти. У нас ведь как: «Петрович, нужны гвозди». «Нема гвоздей». «Да мне домой, чуточку». «Там в углу ящик, выбери». А отец на каждом собрании выступает, за честность ратует. Ну, однажды ему и влепили: легко, мол, быть принципиальным, когда у тебя дом есть и пенсия, и жизнь прожита, и ничего не хочется. Отец просто заболел после этого: «Коммунизм строим, а я со своей принципиальностью всем мешаю? Может, что-то во мне не так?». И убедил себя, что действительно жил не так, как страна живет. А, следовательно, и с семьей не так жил. Вот и решил: «Начну вес сначала. Один буду жить. Может, с прежней жизнью найду концы завяжу узелок». Мать, конечно, поплакала и смирилась: пусть так побесится, другие вон пьют да пьют