Нет не плакать! Почему ты плачешь, Мира?
Чтобы ты не плакал, прошептала старая женщина в белой больничной рубашке.
И он гладил ее щеки и мечтал оказаться в Биаррице, или Восточном Иерусалиме, или Сингапуре. Как это было нечисто и подло с его стороны.
«Якусок дерьма, думал он. Я всегда был куском дерьма».
Он вынул носовой платок и вытер ее слезы, но они тут же полились снова. «Бедная Мира», думал он, но чувствовал только сильную неловкость. Теперь она цеплялась за него, а он, обнимая ее, косился на свои часы и ненавидел себя за это. И ему пришли в голову, только этого не хватало, строки из стихотворения. Чьи это строки, чьи?
Golden girls and lads all must
Fall to ashes, come to dust
«Golden girls А как я выгляжу? Старый и противный. Какое я имею право чувствовать отвращение к этой женщине, с которой я поступил так несправедливо. Я негодяй. Но, подумал он вдруг со странной гордостью, все же уже не тот негодяй, который, как только становилось тяжело, только и знал, что вспоминать Натали, призывать Натали в свидетели своей беды и просить о помощи. С этим покончено. Покончено!
Я постоянно обращался к Натали потому, что я не верю в Бога. И как я обращался с Натали? В большой мере эта вера в неепросто нечистая совесть, преображение умершей, ложная романтика. Никогда больше не звать Натали! Никогда больше не делать ее свидетелем моих уловок по превращению виновника в жертву, как теперь. Кто кого оставил в беде? Я Миру, а не она меня!»
Женщина в другой половине палаты все это время кашляла. Не прошло и минуты, но ему эта минута показалась часом. Теперь эта женщина появилась из-за занавеса в халате и тапочках и тактично вышла из палаты. И Мира наконец перестала плакать. Она опустила голову на подушку, держа гвоздику у груди поверх одеяла и не сводя с него глаз.
Ты великолепно выглядишь, сказала Мира.
Ты тоже, сказал он и чуть не подавился этими словами.
Нет, сказала она. Теперь она говорила совершенно спокойно, он начинал узнавать ее прежний голос. Не надо так говорить! Я знаю, как я выгляжу.
Ты выглядишь замечательно, настаивал он, и я прошу у тебя прощения, Мира. Я бросил тебя на произвол судьбы. Я могу лишь просить, чтобы ты меня простила.
Мне нечего прощать, сказала она. Вообще нечего. У нас было чудесное время. Самое чудесное в моей жизни. Я все еще мечтаю о том времени. Все, что потом случилось, не важно. Ни у кого не было такого чудесного времени, как у нас с тобой тогда в Сараево. Не делай такое лицо!
Она начала тяжело дышать, каждое слово стоило ей напряжения.
Прошу тебя, Роберт! Мы могли бы больше никогда не увидеться, если бы не такое несчастье, если бы я от страха и отчаяния я сделала это только от отчаяния, Роберт! Рассказала доктору Беллу, что я тебя знаю. Он меня спросил, знаю ли я кого-нибудь И за это я должна просить тебя о прощении, Роберт!
В этот момент женщина в халате вернулась. Она принесла вазу и между двумя приступами кашля сказала:
Для вашей прекрасной гвоздики, фрау Мазин. Она поставила вазу на ночной столик рядом с кроватью Миры и поставила цветок в воду.
Спасибо, фрау Куммер, сказала Мира и улыбнулась ей.
Спасибо, сказал Фабер.
Фрау Куммер снова быстро вышла из комнаты.
В Вене все люди так приветливы со мной, сказала Мира.
Что я должен тебе простить, Мира? спросил он. Что?
Я назвала доктору Беллу твое имя. Теперь она стала задыхаться.
«Я не выдержу этого, думал он, я не выдержу этого!»
Так он смог тебя найти. И попросил приехать в Вену. Мне стыдно но я была так измучена, и слаба, и близка к концу
«А я? подумал он с горечью. Я не был слаб, измучен и близок к концу?»
Горанэто все, что есть у меня. Эта катастрофа Я еще в самолете почувствовала себя плохо и доктор Кальтофен сказал, что подобный приступ может повториться Но теперь ты здесь. Замечательно, что ты приехал.
Это само собой разумелось, сказал Фабер, хотя эти слова застревали у него в горле.
Совсем не само собой разумелось! Это замечательно, что ты заботишься о Горане. Может быть, он и умрет теперь тогда ты сможешь сразу улететь. Но если он не умрет, если ему станет лучше, ты останешься с Гораном, пока он не выздоровеет Ты мне обещаешь это, так ведь?
«Туннель, думал он, бесконечный туннель».
Да. Я тебе это обещаю, сказал он.
«О проклятье! думал он. Но, по крайней мере, без: «О Натали!»Никогда больше: «О Натали!»Никогда в такие моменты!»
Мира вдруг застонала.
Что случилось? с тревогой спросил он.
Ничего, Роберт ничего Она уже едва могла говорить. Это свидание оно меня страшно взволновало Не сердись Я больше не могу Завтра ты снова придешь, да? Завтра завтра все будет по-другому, ты понимаешь это, да?
«Еще как, думал он, еще как! Я тоже больше не могу».
Само собой разумеется, сипло сказал он и быстро поднялся, думая при этом: «Не так быстро, не спеши!»
Ты прижмешься еще раз своей щекой к моей? спросила Мира.
Он сделал это и почувствовал отвращение.
Спасибо, сказала она.
Фабер криво улыбнулся, прикоснулся к ее волосам и большими шагами пошел к двери. Обернуться еще раз было свыше его сил.
7
У него так кружилась голова и так болело сердце, что пришлось сесть на самую ближнюю скамью в длинном коридоре, в котором теперь включилось освещение.
«Если мне повезет хоть немножко, я сейчас умру», думал он.
Через некоторое время полез в карман, достал из упаковки драже нитроглицерина и положил под язык. Ждал десять минут, потом почувствовал, что боль и головокружение прошли.
«Вон! Вон из этой больницы!»
Неуверенно держась на ногах, он подошел к лифту и спустился в холл, а через несколько минут рухнул на заднее сиденье свободного такси.
Имею честь, господин! Куда едем?
Пожалуйста, отель «Империал».
Отель «Империал».
В машине работало радио. Было восемь часов десять минут. Диктор как раз передавал прогноз погоды.
а теперь комментарии к событиям дня.
Таксист поехал вниз по Гюртелю и свернул направо в Верингерштрассе. Другой мужской голос произнес:
Сегодня пятьдесят видных австрийских деятелей сделали заявление в «Конкордии» о создании блока в защиту прав беженцев. Эти люди выступают не за то, чтобы открыть границы Австрии, не за то, чтобы принимать каждого, кто постучится. Они выступают против вопиющего бесправия в нашей стране
Такси проехало мимо Химического института. Здесь цвели старые каштаны, белые, розовые, бело-розовые.
Эти люди не могут согласиться с тем, что в связи со снижением расходов Министерства внутренних дел беременных женщин стали высылать в области бывшей Югославии, где идет война. Их статус беженцев не подтвержден, потому что они вывозились в административном порядке только во время войны. Молодые люди, родившиеся в Австрии, родители которых проживают в нашей стране и не имеют австрийского гражданства, выдворяются в «страну происхождения», где они ничего не знают. Эти пятьдесят видных деятелей хотят начать борьбу против такого официального «вопиющего бесправия». И мы тоже хотим в этом участвовать.
Янет, сказал водитель, толстый мужчина с багровым лицом, в пропотевшей тенниске, и выключил радио. Он завелся:Пятьдесят умников! Я таких не перевариваю. Вопиющее бесправие! Кто эти несчастные беженцы? Торговцы наркотиками, которые уничтожают нашу молодежь. Чернорабочие, которые отнимают у нас работу. Одни бандиты, куча дерьма. Гнать вон, говорю я, гнать немедленно. И не только я говорю так, господин, не только я! Так говорят все порядочные австрийцы! Вы еще удивитесь на выборах: мы выберем националистов. Все мы выберем националистов. Они единственные, кто говорит правду и думают о нас, австрийцах, остальные пусть убираются вон. Националисты единственные, кому еще можно доверять, кто может нас спасти. А на следующих выборах канцлер будет от националистов. Господин не из Вены?
Нет, ответил Фабер, побледнев от гнева.
«Если бы я так не устал, если бы не было так жарко и так далеко до «Империала», я бы сейчас вышел и пошел пешком, думал он, но в этом бешеном потоке я не найду другого такси. Ну, и что делать?»