Бриксель высокомерный, придирчивый, фанатичный. Майор фон Клатт немного получше, он солидный, пунктуальный, а когда никого нет, любит даже поговорить с домашними. Кажется, что он не фашист-фанатик, а просто военный-профессионал. Что же касается денщика Ганса, то у него больше, чем у других немцев, человеческих черт. Опротивела ему война, все ему надоело, даже сам фюрер. Единственная его утеха что ему, как денщику, не надо стрелять; он с удовольствием пересидел бы где-нибудь войну, но боится русских.
Мой майор возит с собой альбом с фотографиями предков, поведал он как-то Еле. Все они военные. А мои старики всегда были подальше от пороха.
Дни немцев сочтены, поэтому они нервничают. Майор фон Клатт все чаще ездит куда-то. Земля горит у них под ногами. Сейчас они с тревогой уже перечисляют села по берегу Вага, в которые Ела не раз ездила на велосипеде. Фронт приближается, и они не в силах его остановить
Человек будет дороже золота На Елу снова находит сон. Она видит, как поднимаются они с Владо по винтовой лестнице и, словно две тени, проникают в набитую молодежью комнату. Они садятся на кровать, им подмаргивает курчавый светловолосый студент, лица обращаются в их сторону. На почетном месте, под лампой с розовым абажуром, сидит смуглый молодой человек и немного охрипшим голосом читает:
Потерявшие разум
Офицеры-фашисты
В бой вступили с Кавказом
Своей силой нечистой.
Мне поверьте: нелепость
Покорить эту крепость.
Голос поэта и молчаливое внимание слушающих проникают в нее, волнуют, будоражат мысли и чувства. Кавказ далекий, новый мир, а здесь его приверженцы. Владо один из них, а она Она принадлежит ему и благодаря ему всем остальным.
Молодая растрепанная поэтесса читает стихи о ладони нищего, по которой пан в дорогой шубе предсказывает грозу и революцию. Затем встает высокий блондин и громовым голосом с закрытыми глазами произносит:
Хватило одной Березины,
Хватит одного Сталинграда
Это тенденциозные вещи, но в них есть сила, обращается к Еле кудрявый студент. У него светлые голубые глаза и чересчур бледный цвет лица.
Владо ей шепчет:
Он хороший поэт. Присоединился к нам. Вообще все талантливые люди идут сейчас с нами.
«Пошла бы я с ними? спрашивает себя Ела. Нужна ли я им? Вместе с Владо конечно, а если бы его не было? Не побоялась бы я встречаться с ними? Ведь их могут арестовать, исключить из гимназии, из института».
Им предлагают общественную трибуну: пожалуйста, устройте вечер поэзии. Привлекательное дело! Они смогут лицом к лицу встретиться с публикой, смогут читать свои стихи и выделить в них то, что на бумаге может остаться незамеченным. Но разве они будут выступать вместе с националистическими стихоплетами?
Нет, качает головой голубоглазый, уж лучше отказаться от такого вечера.
Почему отказаться? возражают ему. Для чего они пишут? Для книг, которые выйдут после их смерти? Или для ящика в столе? Или для собственной утехи? Цензура не пропустит острых слов. А вечер это самый лучший контакт с людьми. Предложение надо в любом случае принять.
Высокий блондин машет над лампой руками. Кажется, что он не говорит, а читает стихи. Его речь не рифмованная, но патетическая.
Конечно, предложение следует принять, но без участия националистов. Это начинающие поэты, они только что вылупились из скорлупы, это сопляки в сравнении с нами. Так и скажем: хорошо, будем читать стихи, но без тех. Мы уже печатаемся несколько лет и поэтому не будем выступать на одной сцене с сопляками. Или мы, или они.
Они сразу же догадаются, что это наши проделки, возражает голубоглазый. Им известно, что мы иной ориентации, что мы и они это два разных лагеря. Единство? Очковтирательство! Нет, нам одним вечер провести не дадут.
Никто бесплатно хлеб не ест. Даже иудин хлеб надо заслужить. Им платят, дали им в руки журнал, как погремушку, требуют от них всесторонней деятельности, в том числе и в области культуры. «Независимое словацкое государство» должно бить в глаза, как пестрая реклама. Пусть будут вечера поэзии. Смуглый студент сильно взволнован. Воспользуемся случаем, выступим со стихами против их войны, против Против всего, что они защищают. И пусть потом будет что будет. Вот так, ребята.
Глаза у них горят, и Ела чувствует, как притягателен запретный плод. Молодые люди, выступающие так откровенно и искренне, не дадут себя одурачить. Она смотрит на них и внутренне восхищается тем, как горячо доказывают они необходимость борьбы с немцами, как смеются над тем, что пишется в фашистских националистических газетах о дружбе с Германией. Они научились бы и стрелять, если бы уже понадобилось. Ну, а что потом? Как бы они поступили, если б им дали в руки бразды правления? Что бы они сделали с заступами и с карандашами? Как поведут себя бунтари-поэты, когда не будет тех, против кого они бунтуют? Запретные плоды самые сладкие. Молодость беспокойна. Владо такой же: бунтарь, неотесанный, воспламеняющийся, как пучок соломы. А может быть, он серьезнее?
Вопросы, обсуждавшиеся под лампой в студенческой комнате, переносятся с удивительной точностью в сон. Ела слышит звуки песни, которую заглушает передаваемый по радио военный марш. Но там, в студенческой комнате, в доме на площади Гитлера, звучит иное: словацкая молодежь не хочет воевать с русскими.
11
Марош чихает и ругается. Владо молчит и в мыслях возвращается к прошлому.
Вот он вспоминает Мароша сидящим около него на нарах с картами в руках. Неразговорчивый, немного медлительный, тот пускает дым и с горечью говорит:
На глазах у меня повесили девушку-украинку, старуху запрягли в телегу. Боже мой, фашисты гнали меня пистолетами, но я стрелял только в землю. Черная была там земля, будто смешанная с сажей. Да еще на утренних молитвах должны были мы, словаки, просить бога о ниспослании победы этим извергам. Как-то раз вел я под конвоем одного штатского да и повернулся к нему спиной: беги, мол, братец. Мы понимаем друг друга, не то что немцев. Да и из-за песни можем поссориться: чья она, их или наша. Славяне же мы! Загнали меня под самые Кавказские горы, как паршивого пса, а мой отец дома, маялся с одной рукой, больной, старый, ни на что не способный. Бывало так, смотришь на звезды, а они там больше, чем у нас, слушаешь канонаду, а про себя думаешь: «Господи боже, помоги, чтобы русские поскорее выгнали нас отсюда»
Марош делает небольшую паузу и, положив на нары карты, продолжает свой рассказ:
Хватило мне виденного на фронте по горло. И зарекся я: если отпустят на побывку, то на фронт не вернусь, смоюсь. И как видишь, ушел в наши горы. Ничего, я на правильном пути
А теперь оба они оказались на этих нескольких квадратных метрах под землей, и ничто их не разделяет, разве лишь цементная стена. Объединяет же их общая ненависть к врагу.
Но все же как различны пути, приведшие их в горы!
Марош не читал «Майн кампф», но и без этого он задушил бы Гитлера.
Владо восстанавливает в памяти одно из заседаний Словацкого союза студентов. В его ушах звучат слова руководителя:
«Майн кампф» это современная библия. В ней столько любви. К ближнему? Нет, это было бы слишком общо. Во времена Иисуса Христа было достаточно общих фраз, сегодня нужно быть конкретным. Ближним не может быть неариец, а для нас, словаков, верных своему народу, даже чех. «Майн кампф» это маяк любви к собственному народу, компас в новом переустройстве мира. Фюрера вело провидение. Именно оно вручило ему судьбы немцев и остальных народов западной культуры, оно внушило ему начать крестовый поход против варваров-большевиков
Владо не спускает глаз с золотого зуба руководителя студенческого союза и еле сдерживается, чтобы в ярости не ударить кулаком по столу. В его лице столько решимости, что голубоглазый поэт хватает его за рукав и бормочет:
Сиди, не делай глупостей, Владо.
Пан руководитель стремится представить студентам все в розовом свете:
Великодушие фюрера и его дружеское отношение к нашему вождю открывает для нас, словаков, двери немецких высших учебных заведений. Самые способные наши коллеги имеют возможность учиться даже в Берлине.