Однокурсницы поначалу проявили к нему явный и откровенный интерес. Аркадия поразила их раскованность в родном городе девушки с детства вели себя как тётки, относились к мальчикам-парням словно старые жёны: командовали, помыкали, фыркали, досадовали, ни капли не уважали, но боялись, когда напарывались на ответ.
Аркадий бросился однокурсницам навстречу: в компаниях был открытым и светлым, разговорчивым, остроумным часто слишком, будто навёрстывая годы одиночества, изгойства, но, когда оказывался с девушками один на один, терялся и костенел. И они, такие желанные, милые среди других девушек и парней, становились пугающими, их страстность казалась опасной. В чём опасность, Аркадий не понимал, но это чувство было таким сильным, что он ничего не мог ни говорить, ни обнять. Девушки сначала недоумевали, потом злились, потом или уходили, или требовали, чтобы ушёл он.
И очень быстро потеряли к нему интерес. Точнее, перестали слать сигналы, что готовы быть с ним, а лишь как-то насмешливо поглядывали. Наверняка рассказывали друг другу о его так называемых осечках.
Он покупал порножурналы в магазинчике возле вокзала, иногда смотрел с парнями порнуху по видаку, и возбуждался, и никаких осечек потом, когда запирался в душе или туалете, не было. Но с реальными девушками не получалось. Даже не доходило до поцелуев. И с ужасом, таким сильным, что возникала мысль не жить, тянула к окну, заставляла разглядывать крючки на стенах и потолках, он понял, что не получится уже никогда.
Странно, но, готовясь стать психологом, сам Аркадий к ним за помощью не обращался. Обращаться казалось глупым и унизительным. Да и к девушкам тянуть вскоре перестало они всё сильней напоминали ему одноклассниц. Пугали, а не манили.
Появились приятели, товарищи. Многие были по-настоящему увлечены учёбой, читали книги одну за одной, обсуждали их, заочно спорили с лекторами, а очно друг с другом. Девушки приходили на такие посиделки редко, да и, кажется, не затем, чтоб поговорить о пирамиде Маслоу или «Человеке в поисках смысла» Франкла; даже Фрейд с Юнгом их мало интересовали в отличие от прилежных и строгих одноклассниц, однокурсницы Аркадия явно хотели лишь весело выпить, потанцевать, а потом заняться сексом.
Гадал, почему так, ведь эти девушки по большей части съехались из таких же городов, что и он В его городе не было особых развлечений. Один ресторан, который обыкновенно пустовал: там отмечали юбилеи, гуляли свадьбы и справляли поминки по знатным покойникам, но это случалось далеко не каждый день. Ещё два кафе, и они использовались для тех же целей: жители города ели и пили дома. Многие служащие ходили домой в обеденный перерыв, рабочие брали бутерброды и кашу в стеклянных банках на заводы, и не только из экономии в столовых питаться было просто не принято. Дискотеки и в свободные девяностые устраивались лишь по субботам, в воскресенье народ отдыхал перед трудовой неделей и пять дней напряжённо работал. Включая школьников. Примерно те же традиции существовали и в других небольших городах области.
Здесь же, в областном центре, с его кабаками, ночными клубами, роскошными, построенными в позапрошлом веке для уральских миллионщиков ресторанами с лепниной на потолках и позолоченными дверными косяками, девушек понесло. Не каждая могла позволить себе часто ходить в кабаки и клубы, но устроить маленький кабачок в общаговской комнате казалось вполне возможным. Главное выпивка, закуска и кавалер
С парнями Аркадию было интереснее и легче. Таких, что населяли его город и травили с детского сада, в универе он почти не встречал. Да и те, поступившие в основном на платное, очень быстро уходили: «Эт не моё». Их не держали.
И всё равно найти настоящих друзей не удавалось. В определённый момент в мозгу будто щёлкал рубильник: дальше сближаться нельзя, и опускалась решётка. Приятели, товарищи это не друзья. Им многого не расскажешь, а если расскажешь, будешь потом дрожать, что они начнут передавать другим. С приятелями и товарищами всё равно держишь дистанцию.
И на первом, и на втором курсах он продолжал, по сути, оставаться одиночкой. В комнате общежития, рассчитанной на четверых, отгородил, как и дома, уголок слева от двери. Даже шторку повесил между стеной и шкафом. Соседи покосились недоумевающе, но приняли это без подзуживаний и шуток.
На каникулы приезжал в родной город. Куда ещё было ехать? И на что?.. Стипендию выплачивали символическую, подработки примитивные, вроде раздачи объявлений, флаеров, колки наледи на тротуарах, для которой жилищники нанимали студентов, приносили копейки, мама присылала переводы редко и скупо. Сколько могла На море или Питер скопить не получалось, да он и не особо пытался копить.
О доме тосковал. Заставлял себя не тосковать, старался убедить, что ничего там не было хорошего и ничего дорогого не осталось, что это дыра, в которой можно пропасть, но мозг оказывался слабее того, что называется душой. Иногда так там скребло, жгло, царапало, что Аркадий не мог уснуть, ворочался на панцирной кровати и боялся парни решат: подрачивает наш монах
Тоска казалась тем более неприятной, досадной, лишней, что тосковать-то на самом деле было не по чему. По наездам пацанов, издевательствам девчонок? По брату, которого он никогда настоящим братом не чувствовал? По огородику на краю города этим трём соткам земли с постоянно зарастающими грядками? По квартирке, из которой с детства хотел исчезнуть, даже боженьку об этом молил?
Любимых мест на родине не появилось горка, с которой часто смотрел на пруд, на лес вдали, на небо, была не любимым местом, а Наверняка и в тюремной камере, где торчишь много лет, появляется пятачок, на котором предпочитаешь находиться. Но это не значит, что пятачок этот любимый.
И всё же тянуло. Воображение, опять же какое-то не мозговое, а душевное, что ли, ни один из терминов, услышанных на лекциях, не подходил, рисовало город светлым и мягким, их панельную пятиэтажку свежей, узкий прямоугольник их с Юркой комнатки самым уютным и надёжным местом на свете Аркадий понимал: это простая идеализация. Объяснял себе: когда не живёшь в том месте, где родился и вырос, оно кажется всё лучше и лучше; когда не видишь людей, с которыми провёл рядом много лет, они в воспоминаниях становятся добрее и дороже, даже враги
Однажды в общежитии Аркадий услышал песню.
Вообще пели часто, разное, и он всегда с интересом слушал, но эта песня проколола так, что он съёжился, будто действительно раненный в грудь, рядом с сердцем; чуть не заплакал. Выбрался из-за стола в той комнате, где сидели, ушёл к себе. Потом разузнал, что это за песня, чья. Оказалось, Егора Летова. Нашёл запись и часто слушал через наушники-«пуговки», таращась в потолок, перебирая прошлое, сожалея, мечтая.
Мама, мама мы с тобой
Над землёю под луной.
Тихо-тихо снег идёт,
Кто-то плачет и поёт.
Тихо слышен тихий смех,
Белый-белый, словно снег.
Кто-то плачет, кто-то спит.
Тот, кто плачет, не убит.
Снег закроет нам глаза,
Там, где память там слеза.
Мы забудем свою боль,
Мы сыграем свою роль
Слова, может, и не такие уж сильные Аркадий вообще относился к русскому року равнодушно, предпочитая англоязычный блюз, но в сочетании с мелодией, спетые как-то особенно, они, слова, рождали тоску совсем другого свойства, чем донимавшая его обычно. Эта тоска была острее, болезненнее, но она не прибивала, а толкала вверх. Из душного мрака к кислороду и свету Если бывает угнетающая тоска, то должна быть и возвышающая.
Мама редко проявляла свою материнскую любовь. Любовь заменялась заботой. Вспоминая их жизнь дома, Аркадий видел, что достатка никогда не было: мама экономила, выкраивала рубли на подарки на дни рождения, Новый год. И всегда подарки были полезные: новый портфель в школу, новая рубашка, новые кроссовки. Игрушки, велик доставались и Юрке, и Аркадию от других, уже выросших детей.
Мама заботилась. Кормила, стирала, гладила гладила даже трусы и носки, видимо, то ли помня по детству, то ли зная от своей мамы, что горячий утюг убивает прячущихся вшей, клещей; она водила в парикмахерскую, к зубному, проверяла домашние задания, сама в свободное время читала учебники сыновей, чтоб понимать, что они проходят; она укладывала спать, а утром будила, пусть не ласково, но без визга и упрёков. Мама поддерживала в квартире порядок и старалась создавать какой-никакой уют.