Нет, только переночевал. У тети Кати тоже тесно, а с едой хуже.
Какие части там стоят?
Не знаю, не спросишь
Танки, пушки на улицах есть?
Есть. И танки, и пушки.
Танков много?
Много.
А пушек?
Не очень.
Значит, танков больше?
Да, больше.
Хорошо, молодец, похвалил мальчика. А сейчас куда и к кому путь держишь?
К тете Христине в Никитола. Подкормлюсь у нее немного.
Подкормись, одобрил его намерение обер-лейтенант. И попросил: Расскажи солдатам, что ел русский мальчик, который сидел на снегу?
Какой мальчик?
Про которого ты рассказывал, что он сидел на снегу и ел что-то. Вспомнил?
А-а, догадался Микко, к чему клонит офицер. Так это еще в прошлую зиму было.
Не важно, в прошлую или в эту. Солдаты здесь недавно, еще не слышали, а им полезно такое знать. Рассказывай и подробно, потребовал офицер.
Шел я тогда из Куйвози в Лесколово. Микко говорил, а лейтенант переводил. Смотрю, на сугробе, возле дороги, парень сидит, постарше меня, и что-то ест. Вроде как лопата в руках у него, только короткая и толстая. Подошел ближе, смотрю: он на собаке сидит, ногу заднюю, от нее отрубленную, грызет. Собака вся белая, в инее. Наверно, всю ночь пролежала. Топором стружек на ноге наделает, отгрызает стружки и жует. Я как увидел топор, так перепугался Ну, думаю, сейчас он меня топором зарубит И меня съест. Сильно испугался. Хорошо на лыжах был. Не помню, как Лесколово проскочил. Опомнился уже в Верхних Осельках.
Солдаты брезгливо рассмеялись, отплевываясь. Одного, невысокого круглолицего крепыша, чуть не стошнило.
Вот тебе за усердие, офицер подал Микко плитку шоколада. В другой раз больше разглядишь, больше расскажешьбольше получишь. Хочешь много продуктов и много денег?
Хочу.
Тогда внимательно смотри, что и как у русских, хорошенько запоминай и мне рассказывай. Тогда дам тебе много продуктов и много денег.
Память у меня не очень хорошая. От голода. И часовые там везде. Чуть что, стреляют без предупреждения, по строгости законов военного времени.
Ну, в тебя, в ребенка, вряд ли станут стрелять, не поддержал его боязливости офицер. И фельдфебелю: Отведи его, пусть покормят и с собой что-нибудь дадут. А то помрет союзник с голоду, после изысканных русских деликатесов из мороженой собачатины.
И под хохот подчиненных вышел из блиндажа.
Фельдфебель продовольственный вопрос разрешил по-своему.
На, руди, кинул на стол пачку галет. Ешь, но больше не рассказывай такого после завтрака.
Микко поблагодарил и аккуратно уложил в торбу.
Отведи его на кухню, если есть чем, пусть покормят и хлеба с собой дадут, это фельдфебель уже Веберу. Поест, и сразу же бегом отсюда, не место ему здесь. И скажи: обер-лейтенант приказал выдать мальчику сухой паек. Что выдадут, принесешь сюда.
Яволь.
На «руди-рыжего» Микко отреагировал спокойно, хотя и был русым: что с этих немцев возьмешь, для них всякий финн, будь то белокурый карел или черноголовый остяк, все равно «рыжий».
Микко идет по широко расчищенному и хорошо укатанному шоссе. Немцы и финны за дорогами следят, тут иного не скажешь. У дуплистой осины возле дороги останавливается, справляет малую нужду. И одновременно с этим действом запускает руку в дупло, вынимает оттуда ольховую веточку и два прутика, березовый и осиновый. На ольховой веточке три побега.
«Лыжи в тайнике номер три». Повертел березовый и осиновый прутики, расшифровал и их значение: «Углубиться в тыл противника и переместиться в расположение финских воинских частей. До выхода в расположение финнов в населенных пунктах останавливаться только на ночлег. В первых двух по ходу движения населенных пунктах не останавливаться даже на краткий отдых. В пути вести маршрутную разведку».
Застегнул штаны и пальто и, используя естественные при этом движения и боковое зрение, осмотрелся. Никого. Достал из кармана пальто еловую шишку, сломал ее пополам и верхнюю часть опустил в дупло: «У меня все в порядке». Еще раз осмотрелся. Все спокойно.
Вышел на дорогу.
* * *
Последние дни предблокадного Ленинграда. Сушь, жара. Множество народа работает на оборонительных рубежах по окраинам города. И сам город готовится к уличным боям и потому больше похож на военный лагерь. Оконные стекла перечеркнуты белым крест-накрест, заклеены полосками бумаги. Иные, однако же, видимо, хозяйки и в таком военном деле не захотели отстраниться от красоты и уюта, заклеены не простенькими полосками, а широкими лентами с прорезанными в них узорами. Были и целые картины с танками, самолетами, бомбами, пушками, но те вырезаны угловато и не очень умелодетские. Все деревянноесараи, амбары, заборыразбирается и увозится к линии обороны, где используется на перекрытия блиндажей, укрепление траншей и окопов. А не пригодное для этих целейна дрова.
На улицах траншеи, надолбыбетонные пирамиды, рельсовые «ежи» и сваренные накрест трамвайные колесные пары. Баррикады, способные сдерживать не только пехоту, но и танки. На площадях и в угловых домах на перекрестках в полуподвалы и в первые этажи встроены огневые точки. Они мощно укреплены и способны сохранить целостность и боеспособность даже при полном обрушении всех верхних этажей. Подворотни также переоборудованы в доты. Витрины магазинов забраны щитами или заложены мешками с песком.
Точки ПВО на набережных, на площадях и на Марсовом поле.
Разрушенные дома. На стенах уцелевшихправила поведения и обязанности населения как во время воздушных налетов и артобстрелов, так и в иных ситуациях. Приказы и распоряжения военных и городских властей, как правило, заканчивались пугающим Мишу, но уже привычным для ленинградцев, обещанием: виновные будут привлекаться к ответственности по законам военного времени. Щели для укрытия. Много военных. По улицам танки, машины с людьми и техникой, подводы с бревнами, иным строительным материалом, дровами и колонны солдат. В небе аэростаты воздушного заграждения. У продовольственных магазинов жмутся к стенам домов длинные, унылые, неуверенные в успехе, но обреченно стоящие очереди: дети, калеки, старики и старухи, немного женщин и совсем нет в них мужчин.
То же на проспекте Двадцать Пятого Октября, который кто по привычке, кто для краткости, кто и по иным причинам звали по-старому Невским. Несколько бабулек у Думы под репродуктором дожидаются сводок с фронта. Елисеевский, знаменитый гастроном 1, прежде барственно сверкавший зеркальными витринами и кичливо демонстрировавший изобилие продуктов, ныне мрачен, если не сказать нищ и убог.
Впрочем, перед войной не только Елисеевский мог похвастаться изобилием. Предвоенный ассортимент в продовольственных магазинах был достаточно насыщенным, казался даже богатым, по сравнению со скудностью предыдущих лет.
Разбитые взрывной волной витрины Елисеевского снизу доверху забраны деревянными щитами. По верху щитов тянется транспарант: «ЗАЩИТИМ НАШ ЛЮБИМЫЙ ГОРОД ЛЕНИНГРАД». Под транспарантом приказы, воззвания, обращения, извещения военных и городских властей о введении осадного положения и приказ, в этой связи, запретить пребывание на улицах с десяти вечера до пяти утра. Большой квадратный стенд с фронтовыми сводками и перед ним два-три человека читающих. Да еще немногие останавливаются прочитать строки казахского поэта-акына Джамбула:
Ленинградцы, дети мои!
Ленинградцы, гордость моя!
Мне в струе степного ручья
Виден отблеск невской струи
Эти стихи знали наизусть и повторяли про себя почти все жители города:
К вам в стальную ломится дверь,
Словно вечность проголодав,
Обезумевший от потерь.
Многоглавый жадный удав
Сдохнет он у ваших застав
Без зубов, без чешуи.
Будет в корчах шипеть змея
Будут снова петь соловьи.
Будет вольной наша семья.
Ленинградцы, дети мои,
Ленинградцы, гордость моя
И совсем свежее обращение, принятое на недавнем общегородском митинге женщин-ленинградок:
Мужья наши, братья, сыновья!
Помнитемы всегда вместе с вами. Не сломить фашизму нашей твердости, не испугать нас бомбами, не ослабить лишениями. Мы говорим вам сегодня, родные: «Не опозорьте нас! Пусть наши дети не услышат страшного укора: твой отец был трусом!»