Анатолий Жуков - Бульвар стр 4.

...Они спорили третий час. Представить толькотретий час! А репетиция обычно длится три-три с половиной часа. И за все время их спорани мину­ты на сцене. Даже шага не сделали, чтобы попробо­вать какое-нибудь действие. Пустая болтовня. Поток болтовни. Всемирный потоп болтовни, за которым одна тупость и полное отсутствие анализа.

Актеры, Угорчик и Коньков, наседают на Андронарежиссера. Вцепились, как волки в быка, и ду­шат, пробуя доказать свою правоту (тема спектакля историческая). Чего они хотели добиться, я ни ка­пельки не понял.

Сцена мертвая, понимаете, мертвая. Она не имеет своего развития, никуда не движется. Как рисунок, на котором все время, сколько на него не смотри, все одинаковое,нажимал Угорчик.

Чтобы история ожила и не была застывшей гип­совой маской, нужно сопоставлять ее с сегодняшним временем,подливал масла в огонь Коньков.

Ну...злился Андрон, правой рукой теребя се­дую мохнатую бороду.

Что «ну»?!злился Коньков.Я не понимаю, что мне тут делать?! Не могу же я стоять пнем и просто говорить текст. Это будет мертво. Да и сама пьеса далеко не идеальная.

Блуд пришел к Добрыне, чтобы выяснить, как тот отреагирует на известие о смерти Святослава, и что будет делать дальше? Это ясно. Это, так сказать, сверхзадача сцены, но играть ее нужно очень точ­ным поведением, капелька к капельке складывая сценическую ткань пространства и времени, чтобы не получилась черная дырка, пустая болтовня,дожимал Угорчик.

Коньков поддерживал:

Блудлиса! Его не очень беспокоят проблемы Добрыни.

На роль Блуда назначены Коньков и Угорчик, яна роль Добрыни. Тем временем Коньков про­должал:

Блуду даже наплевать на все, что волнует Добрыню. Скорее всего, он хочет понять: какую рыбку ему лично удастся поймать в этой мутной воде?

Я молчал камнем, ни слова не подбрасывая в кос­тер спора. Коньков не унимался:

Блуд для Добрыниего глаза и уши, говоря сегодняшним языкомсексот. А вот как человек он для Добрыни ноль, бездомный пес. Добрыня может его в любой момент придушить, прирезать, на кол посадить, живым в землю закопать, закатать в ас­фальт...

В то время асфальта не было,умно заметил Андрон.

Да черт с ним, что не было!вскипел Конь­ков.Мы не про асфальт ставим спектакль, к сло­ву пришлось.

Тихо, тихо, чего так нервничать?мирно про­говорил Андрон.

А я не нервничаю! Я хочу понять, разобраться.

Разберемся,дергал свою бороду Андрон, на­бычившись.

Ха, разберемся! холерично подпрыгнул Коньков.Вторую репетицию буксуем и ни на шаг с места. Не вижу хвостика, за который можно было бы схватиться. Нету его, нету!

Коньков начал нервно ходить по кабинету. Ко­ротко стриженый, с уже хорошо вырисовывающейся лысиной, долговязый, с немного выпирающим жи­вотиком, мелкими шагамитри туда, три сюдаизмерял помещение. Что-то себе самому говорил под нос, но разобрать было невозможно. Какое-то время длилась эта полутишина.

Я молчал. Угорчик что-то рисовал на роли. Андрон, теребя бороду, настороженно изучал пол.

Тупик. Если только водки выпить, что ли? Может, и сорвались бы как-нибудь с этого мертвого якоря. Такое, бывало, иногда давало результат. Это я только подумал, а вот озвучить не решался.

Я думаю, что нужно попробовать взглянуть на все с другой стороны,продолжая рисовать, спо­койно заговорил Угорчик.Блуднаркоман. Он все время нюхает порошок. И ему пофиг Добрыня со всеми своими проблемами. Одна цель: кайф сло­вить, кайф.

И что, это современное решение историчес­кой темы? Чепуха!не соглашаясь, говорил Конь­ков.Ты думаешь, если прозвучит тема наркоти­ков, в которые чуть ли не каждую минуту нас тычут, как щенков в собственное дерьмо, все средства ин­формации, сцена сразу оживет, приобретет совре­менный язык? Тем более нигде дальше она не раз­вивается.

Я ничего не думаю,со спокойствием сфинкса ответил Угорчик, водя карандашом по роли.

А кто будет думать? хлопнул в ладоши Коньков.Один молчит,Коньков посмотрел на Андрона, второй за все время ни звука не про­изнес,взглянул на меня,третий ничего не ду­мает,взгляд упал на Угорчика.

У Конькова даже лицо вытянулось, зрачки глаз расширились и довольно хилая грудь приобрела форму разбитого кувшина: впереди колесом, а сза­ди, со спины,яма.

Замечание Конькова в мой адрес я никак не вос­принял. Мне почему-то стало его жаль. Почему? Да черт его знает. Разве иногда можно объяснить свои чувства?! Жальи жаль. И пусть!

Да ну вас...махнул рукой Коньков и тихо­-тихо, но я услышал:Засранцы...

Ну, это еще надо посмотреть, кто мы такие. на­пример, с уверенностью могу сказать, что кем-кем, а засранцем себя не считаю. И на выходку Конько­ва внешне не отреагировал. Взгляд мой устремился на вечернее окно, на лице никаких эмоций. Не знаю, услышали ли последние слова Конькова Андрон и Угорчик, но и их лица были спокойны и задумчивы.

Я даже внутренне улыбнулся этой немой сцене. Чем не последняя сцена гоголевского «Ревизора»? Ситуация другаяа безмолвие одно и то же. Без­молвие. Смысл его всегда одинБЕЗМОЛВИЕи никакой другой.

Как бывает брошенное в спину оскорбление, так и ответом на негобезмолвие: будто не услышал, не ко мне, мол; как у старого пьянчужки с медалькой на замусоленном, заштопанном на локтях пиджа­ке два молодых здоровенных ублюдка отбирают бу­тылку «чернила», бросив его на грязный асфальт, а тот из последних сил пытается защитить свое единс­твенное сокровище, а вокруг людибезмолвие; как начальник, ничтожество и мерзость, используя твои мозги, лезет по служебной лестнице вверх, купаясь в роскоши и разврате, даже используя твою жену, одарив ее какой-нибудь бижутерией, а иногда, разо­злившись, фиговинкой из серебра или золота, и тог­да ей приходится врать (хотя никаких вопросов ты давно ей не задаешь), мол, сэкономила, нужно хоть какое украшение иметь женщине, а ты у него, как собака на цепи: все понимаешь ибезмолвие; без­душный глаз телевизионного монстра безапелляци­онно плюет враньем, раковые клетки этого вранья отравили чуть ли не все живое в сознании, а монстр харкает бесстрашно и безнаказанно, оглушая сме­хом дьявола последние чистые источники надежд: отравляет, выжигает, топчет копытами колхозно­го голодного животного. Что это, что? почему? за­чем? кричит все наше телесное: желудочное, внутреннее. Все просто, все совсем простообслу­живай примитивные рефлексы: власть редко быва­ет человеку другом, и уж ни в коем случае мамой, сестрой или хотя бы попутчицей; нет тех эпитетов и сравнений, способных успокоить сердце, облегчить болючие раны; неосторожное движение или вскрик, слова или даже шепот, и вздрагивает душа от смер­тельной ненависти к тебе, которую изрыгивает оска­ленная вонючая пасть властии безмолвие!

...он бабник, бабник!кричал Коньков.Добрыня всегда дает ему в дорогу одну из своих служа­нок.

Правильно,согласно прогундосил Андрон.

Служанки не могут отказать. Ониникто и ничто, онинемые...

Правильнонемые,опять согласился Анд­рон.

Чувствую, как по спине прошла дрожь и прият­ными острыми спазмами перекатилась в пах. Это вызвало чувство тошноты. Онанизмом заняться, что ли? Нет, лучше бабу. Ха, бабу! А деньги? Думать надо, шевелить мозгами.

Поднялся, подошел к двери.

Прошу прощения: репетиционное время закончилось,сказал я (действительно, три с половиной часа прошло).Нужно идти на радио деньги зара­батывать.

И закрыл за собой дверь.

Безмолвие.

Люблю вкусно поесть. Правда, кого этим уди­вишь: кто не любит? Хотя, в отличие от многих дру­гих, сутками могу голодать, даже капли воды в рот не брать. Сегодня у меня желание вкусно, даже очень вкусно поесть. И женщину!

Только подумаю про нееи сразу штаны натя­гиваются от напряжения члена. На конце чувствую выделение смазывающей капельки, которая жестко вытирается плавками, вызывая чувство брезгливос­ти. У-У, елки-палки!

Незаметно, через карман, зажимаю в кулак член и весь содрагаюсь. Перед глазами юбки, джинсы, платья, шорты, колготки «Леванте», «Фантастика», «Гламур», «Театра»... А под ними музыка, поэзия, ар­хитектура, опера, сим-фо-ни-я. Особенно когда смот­ришь сзадис ума сойти можно!