Взгляд Это как отпечаток тёплой ладони на замше инея. Зима пройдёт, и стёкла сделаются прозрачны, но ты запомнишь навсегда, где был тот след, и о чём он.
Здесь была жизнь
В городе заработал завод. Женщины, бывшие торговки, скоро растеряли цепкий бегающий взгляд, сменили лыжные штаны и мужнины ботинки на костюм да туфли с небольшим устойчивым каблучком, стали спокойными, уверенными, преисполненными уважения к самим себе.
После работы можно пройтись не спеша по городу. В уголках губ пустынных, и от того просторных аллей сбились дольками усохших яблок листья каштана. Ими так приятно хрустеть. Ножалко, рассыпаются в пыль.
Тельняшка, растянутая тучным небом, сушится на сквозняке заката. В парке утки рыбачат с мелководья, клюют носом в такт поплавкам камыша. Врановые уж не хохочут вульгарно, как бывало, но молча съезжают с заснеженных гряд леса, хватая из жидкой похлёбки, что найдут, для жадных, но молчаливых своих чад.
Краска неба облупилась до облаков, что так непрочны и отслаиваясь, падают куда-то и всё никак не могут упасть. На их фонеразноглазые часы Ленинградского вокзала: одни верны, на других ровно полночь или полдень? Дежурные в метро дремлют с открытыми глазами. Течение реки эскалатора неразборчиво, и увлекает за собой всякого, кто ступил в его пыльные воды.
А где-то там, над землёйсверкает на солнце рыбья чешуя ГУМа, нарочитые луковицы Покровского и Куранты роняют наземь нечаянно четверть, бьют.
И далеко-далеко от Москвы, маленькая ещё девчушка спешит по дороге так, что косички подпрыгивают, ударяясь о худенькие плечи. За нею, что есть сил, бежит собака догнала. У обеихбелый воротничок. Ноодной в школу, другойждать. У тех, кто любитчаяний всегда больше прочих.
Посреди тропинки ландыш тянет руки к небу. Ступишь неловко, и нет его, жаль И как узнать, то ли ты идёшь не по своей дороге, то ли он стремится не к тому.
Шагаешь по лесу, пахнет так сладко, будто по колено в конфектах, но сверху слышен уже неотвратимый гул комаров. Тут же, на пути, словно проглаженная горячим растопным утюгом, мохнатая серая шкурка угадывается едва: «Здесь была жизнь» И над этим всемпролитое с досады облака молоко.
Жаль. Жаль, что так всё ненадолго
90 лет со дня гибели
Владимира Владимировича Маяковского
В подражание Маяковскому
Сильные люди ломаются? Очень громко!
И в злобе крошАт золотые коронки.
В истерике бьются
И вьются
Стеной у плюща.
А мыпонемногу. Как доноры.
Мыв регулярной манере.
И так прошибаем закрытые двери.
И тушим пожары чужого гонора.
Мытихие люди. Крутого норова.
1978
Я обожаю Маяковского!
Быть не может. Категорично возразила кузина. Она была старше меня на восемь лет, ела консервированную фасоль прямо из банки, игнорируя мейсенский фарфор, и знала толк в жизни. Наблюдая, как дымок болгарского табака оседает на побелке потолка, поглядывая на джинсы, столь твёрдые, что умели стоять в углу самостоятельно, чем пугали бабушку, изредка навещавшую внучку, она добавила:
Не понимаю, зачем ты выдумываешь. Маяковский не нравится никому. Некоторые врут об этом, чтобы казаться умнее, а тебе -то это зачем?
Я такая дура, что меня уже ничего не спасёт, или такая умная, что мне не надо это доказывать?
Сестра хитро улыбнулась и вышла из кухни. Вернулась с томиком Маяковского и протянула мне:
На, читай.
Какое?
Всё равно. Я пойму.
Открыв книгу наугад, я принялась декламировать:
«Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор.
В порт,
Горящий,
Как расплавленное лето
разворачивался
и входил
товарищ Теодор
Нетте»
Сестра смотрела на меня и слушала молча, без привычной снисходительной улыбки, без неизбежной, в силу разницы в годах, отстранённости. Обождав, пока я закончу, она просто и с явным удовольствием произнесла:
Да, ты правда его любишь. Кажется даже, что это твои стихи, твоя жизнь
Она приняла из моих рук томик и унесла. Я с грустью глядела ей вслед, ибо у меня такого не было.
1998
Дочитав сыну на ночь «Крошка сын к отцу пришёл и спросила кроха, что такое хорошо, а что такое плохо», я с сожалением прикрыла за собой дверь, прислушиваясь, как спокойно спит наш малыш. Хотелось не отпускать его от себя, баюкать, как можно дольше И тут раздался звонок:
Ты дома?! радостный голос друга Генки рвался наружу из телефонной трубки.
Ну, а где ж мне быть-то? Ты на часы смотрел?
А что?!
Ребёнка спать укладываем, вот что!
А Слушай, приезжайте завтра ко мне на работу. Срочно.
Устроился? Поздравляю! Куда же?
Спасибо, но поздравлять не с чем, в библиотеку устроился, и со дня на день все книги уедут в макулатуру. Посемуберите сумку побольше и приезжайте, увезёте, сколько сможете.
У меня перехватило дыхание. Я вспомнила широкий подоконник первой библиотеки, куда записала меня мама. Как приятно было приходить туда не в свой день и копаться в зачитанных до ветхости книгах, находить увядшие цветы меж листов, пометки, сделанные тонко отточенным карандашом. Лиловая библиотечная печать, словно орденом отмечала каждый томик сразу в двух местах, кармашек карточки гляделся наградным гордым листом. И все мы, книгочеи, были причастны к этому.
Эй! «Ты там?» прокричал Генка.
Да здесь я, здесь. Мы приедем, как только начнут ходить автобусы.
Рядами, как в очереди на казнь, стояли полкИ книг. В междурядье, ожидая известного часа, лежали приготовленные верёвки. Чтобы опутать по рукам и ногам сперва тома, в заодно уж и тех, кто не представлял своей жизни без них.
Я принялась укладывать в сумку кирпичи, некогда составлявшие крепкую стену здания рассыпающейся в прах страны: Тургенев, Толстой, Чехов, Островский, Короленко, Достоевский, Паустовский, Горький
Не бери всё собрание сочинений, заметят!
И что тогда, Генка? Что они со мной сделают?! Тоже спишут в макулатуру?! Это Это сродни убийству, понимаешь?!!
Да понимаю яГенка махнул рукой, делай, что хочешь.
Мне хотелось взять их всех. Обнять каждую, успокоить, найти удобное и правильное место, чтобы не ссорились по ночам в тишине. В какой-то момент я взвизгнула:
Гашек!!! И через мгновениеМаяковский!!!!!!!!!!!!!!!!
После того, как нашёлся томик «Избранное» любимого поэта, я складывала книги в сумки одной рукой, левой я прижимала к сердцу его.
2019
за вклад в развитие русской культуры и литературы награждается медалью «Владимир Маяковский 125 лет».
Рубиновая звезда крепко держится на шпильке Флоровской Спасской башни. Неужели это всё, что осталось от моей великой страны
Йемен
Капли дождя за окном дрожали, мёрзли, но не успев упасть, превращались в снежинки и порхали в полудрёме забытья. Земля ждала их слёз, а не пепла, в который обращались они.
Я смотрел в окно и корил себя за то, что накануне, введённый в заблуждение чаянным солнечным теплом, выпустил за окошко двух божьих коровок.
Крупные, холёные, объевшиеся гречишного мёда жучки, доверчиво карабкались на руку и радостно взлетали в открытое небо. И что с ними теперь?
Ветер скатывал пчёл льняными клубочками шерсти и сдувал попарно.
Сосны трясли половиками с застрявшими в них после Рождественского сочельника иголками. Невзирая на холод и лютый снегопад, эрантис развязно цвёл и ароматом своим мешал примерзать выдоху к небу. Случайная длиннохвостая синица наспех примётывала на живую нитку края дня и вечера друг к другу.
Реки тропинок скоро мелели от проступающих по краям, диких в своей вездесущности белых хохлаток.
И рядом, совсем, размокшая лепнина из папье-маше кленовых листьев держалась до последнего, не теряя формы, ухватив лапами причудливых вензелей зеркала луж, надтреснутые отражением ветвей.
Синяк луны на небе почти прошёл. Мир оберегал нас, предоставляя прежде раниться о едкий прищур месяца, что оставляет затяжки на мыслях, избавляя от раздумий о собственной ущербности, о жучках и неразумно распахнутых окнах, о неготовности нашей встретиться лицом к лицу даже с собой.
Ту-дух, ту-дух, ту-духто знакомая синица, условным знаком зовёт к окну.
Подхожу: на раме, потирая от холода руки, топчутся божьи коровки. Спешу отворить и впускаю радостное морозное густое гудение. Задевая друг друга, летят они к блюдцу с неубранным специально для них чаем. Напившись, даже не подобрав нижних ажурных юбок, не расправив сбившихся чёрных чулок, жучки согреваются и засыпают, прямо так, на ходу, застывая кофейными зёрнами.