Так что мы с Серегой почти родные.
Мы тут все в Сомове родные.
Нопочти.
Лыков утирает мокрое, похожее на ржаную буханку личико, в которое, повыше облупленного на солнце шнобеля воткнуты голубенькие глазки, и интересуется издали:
Лизавета! Квасу хошь? У меня в машине бутылек. С хреном.
Я отказываюсь.
Лыков шлепает за ворота, к милицейскому «жигулю» с мигалкой за своим квасом.
Мне интересно, о чем он будет толковать с пацанками, которые постоянно сопровождают мою машину на двух велосипедах с моторчиками и одном крутом скутере. Я раздвигаю кусты сирени у наружной ограды и смотрю на них. Две девчушки абсолютно стандартной тинейджерской штамповки. Та, что на японском скутере, еще безгрудая, плоская как дощечка, с выцветшей на солнце, почти белой волосней, ведет себя властно. Модненькая такая, в оборванных джинсовых шортиках, оранжевом топике, в громадных противосолнечных очках.
Когда Гашка засекла пацанок впервые возле нашего дома, она мне растолковала, что эта сопливая командиршатоже из щеколдинских. Некая Кристина, по уличной кликухе Кыся.
Сейчас они сидят, положив свои моторизованные метелки, на траве возле моей тачкискоростного «фиата-палио». Следить им за мной легкотакого экипажа больше ни у кого в Сомове нету, да и номера московские. Лыков возвышается над ними как потная гора и дует свой квас из пластиковой бутылки, сердито вздыхая.
Что вы за нею таскаетесь? Что она вам? Шимпанзе?
Писюхи молчат.
Имеет место? Кыська? напирает мент.
Дядя Сережа Ну я же не одна. Мы по очереди с девчонками ее ну как бы изучаем.
Зачем?
Писюхи возбуждаются и трещат, перебивая друг дружку.
Тихо! Всем! Давай ты, Кристина
Ни фига вы не врубаетесь, майор. Интересно жежуть! Как ходит, как держит себя, одевается прикольно, красится Духи, между прочим, только классическая «Шанель».
Ну и что? Твоя мать тоже душится будь здоров. Таким ароматным запахом. Тоже женщина. Положено.
Сравнил! Моей Серафиме что за шкирку ни залейвсе одно колбасой с ее мясокомбината несет. Коптильней. А туткласс! Все как надо! Понимаешь? Другой такой у нас нету.
Пусть так. А хвостами за нею таскатьсяэто прилично? Ведь уже почти что взрослые девушки.
Вот именно что «почти что». Мы к ней близко и подойти боимся. Кто мы, а кто она! И мы не просто так А давно уже
Что «давно»? не понимает Лыков.
С прошлого года все вырезки про нее из газет и журналов собираем! Фотки! «Дочь Большой Волги!», «Бизнес-леди!»с явным к нему пренебрежением фыркает Кыся.
Подружка подхватывает:
Ага! Даже в Москву на электричке мотались. Посмотреть хоть издали, как она на своем «мерсе» в свой обалденный офис заезжает!
Делать вам нечего, девки.
Ну вы прям как дебильный. Про жизнь думать-то надо? Если она сумела, так, может, и кто-нибудь из нас сможет.
А Это как бы курс молодого бойца, что ли? Кыся?
Я же серьезно, а вы хихикаете. А я вот не понимаю Мы! Все! Просто шизанулись уже. Это же как настоящая королева вернулась! Верно?
Допустим
А зачем, Лыков? Такого миллионера в мужья оторвала, с самим президентом чаи распивала, небось из Парижа не вылезала! И вдруг бацв нашу дыру.
Значит, так. Отлипните от человека, девушки! Иначе нарветесь на мои строгие меры.
Да не пугай ты нас мерами, дядя Сережа. Ты лучше скажи, что у нее такого случилось, что она к нам?
Повторяю! Больше никаких наружных наблюдений!
Подумаешь! Да за нею весь город наблюдает
Вот тут эти недомерки совершенно правы.
Я едва ступила на родимую землю, а вокруг меня уже пошла какая-то неслышная и незримая суетня.
Ну то, что мне с ходу вернули дедово домостроение, это я понять еще могла. Щеколдина и упекла-то меня в зону прежде всего для того, чтобы наложить лапу на особняк академика Басаргина, который он строил по своему проекту да в основном и своими руками лет пятнадцать, не меньше. В мэрии откопали какие-то официальные бумаги, из которых явствовало, что дом представляет из себя историческую и музейную ценность, и подгребла его мэрша под себя поперек всех норм и правил.
Но Щеколдину прикончила за ее шуры-муры с мужем саперной лопаткой выпущенная из дурдома на волю жена прокурора Нефедова. Основы могущества щеколдинских явно заколебались, а главное, как я понимала, в Сомове меня держали нынче не просто за внучку академика, а за этакую всемогущую полуолигархшу, главу суперкрутой корпорации «Т», которая при желании может просто купить со всеми потрохами, портом и предприятиями город Сомово и засунуть его себе в кошелку.
Какая-то инвентаризационная комиссия тут же оценила дом, сад и службы подворья академика в смешные копейки, по ценам почти столетней давности, сынок Щеколдинихи Зюнька несколькими грузовиками выволок мамашино барахлишко и мебеля, и я до сих пор балдею, что все это сызнова мое!
Похожее на удивительный корабль строение, сложенное из настоящих корабельных сосен, водруженное на цоколь из карельского природного камня, с круглыми окнами-иллюминаторами, выходящими на Волгу, крытое натуральными просмоленными деревянными плахами, с дровяными печами, внутренними трапами-лесенками, кладовками, чуланчиками, открытой верандой величиной с полстадиона, уцелело.
Полусад-полулес на подаренном деду за заслуги гектарном участке, засаженный им лично, с канадскими елями и пихтами, экзотическими лианами и кустарниками (у Иннокентия даже сакура цвела и плодоносила японская хурма и мадагаскарское ягодное дерево), был, конечно, частично испохаблен теннисным кортом с асфальтовым покрытием и идиотским гаражом на четыре машины, но я уже решила, что со временем снесу все это к чертовой матери!
Конечно, было противно постоянно натыкаться на следы пребывания чужого человека в родном доме, который я знала до каждой дощечки, каждого гвоздя и каждой ступеньки.
Мы с Гашей, которая тотчас же вернулась ко мне из своей Плетенихи, недели две жгли костер на берегу, возле наших мостков, отправляя в огонь старые колготы и прочее тряпье, оставшееся от мэрши, румынский, распавшийся в куски, мебельный гарнитур времен дружбы всех стран соцлагеря, который она по скупости не решалась выкинуть и держала на чердаке, еще какую-то труху и рухлядь
Но того, чего я больше всего бояласьчто мэрша выкинет весь дедов архив на свалку, спихнет куда-нибудь тома его уникальной библиотеки, выметет даже следы пребывания в этом доме моего Иннокентия Панкратыча, не случилось. По ее приказанию все это было свалено в одном из дальних подвалов и благополучно забыто.
Разборкой всего этого мы с Агриппиной Ивановной и занимались в то лето.
Помню вечер, когда я вернулась с погоста.
Воскресная орда отдыхавших на Волге москвичей благополучно отбыла на двух обычных дополнительных электричках, от реки наконец дохнуло прохладой, мы с Гашкой сидим в дедовом кабинете.
Кабинет почти доверху завален картонками с архивом, стопками книг, перевязанных бечевкой, старыми фотоальбомами. Включена настольная лампа. Сбоку шумит древний вентилятор. Нацепив очки, я делаю опись в амбарной книге, рассматриваю пожелтевшие снимки пятидесятых годов, на которых изображен еще нестарый Басаргин-дед с соратниками. На делянках, в теплице, в лаборатории И даже победно вскинувший над головой две громадные картошины.
Гаша, сидя поодаль, полирует бронзовую обезьяну, изучающую человеческий череп. Сонный, в пижаме, к нам заглядывает мой Гришка, мой приемыш, золотая моя ягодка. Он гордо сообщает:
Зубы я почистил, мам.
Спокойной ночи, Гришуня.
Спокойной ночи, Гаша.
И вам также.
Я знаю, зачем приходит наше дитя. Гаша тоже. Без поцелуя он просто не заснет.
И еще одно: я просто обязана довести его до кроватки и подождать, пока он не засопит.
Когда я возвращаюсь, Агриппина Ивановна с удовольствием сообщает:
Хорошо, что я эту уроду в Плетениху уперла, когда меня Щеколдиниха из этого дома выставила. Это Иннокентию Панкратычу чехословаки в Праге поднесли.
Это она про обезьяну с черепом.
На юбилей, кажется? пытаюсь я вспомнить.
Из уважения. За то, что твой дед за какого-то ихнего ученого монаха у нас перед всеми учеными заступался.