А еще пьянящий запах свободы, простора, мощи, шири, размаха от раскинутого безбрежного поля, от леса, стоящего вокруг, от тоненькой серебристой речки, змейкой извивающейся за лесом. И запахи дома, свежего хлеба, еще горячего, обжигающего руки, запах только что вытащенного железным ухватом варенца с самой вкусной, хрустящей, коричневой, словно шоколадной, корочкой, запах полыни и зверобоя, парного молока, подушек, набитых свежим сеном, запах вымытых деревянных полов. Все это немедленно возвращало в детство, далекое и счастливое, когда за столом сидели все, и все были живыи бабушка Паня, крошечная, как гном, шаркающая беззубым, вечно смеющимся ртом. И дед Ваня, огромный и шумный, притихший только от старости и болезней, и молодая тетка Марина, высокая, ладная, спорая, покрикивающая на стариков. И мама с отцом. Мама, с ее вечной тревогой и страхом, и тихим шепотом: «Коля, не пей!» И разудалый, лихой отец, отмахивающийся от мамы: «Маруська, отстань! Закройся, не доводи до беды!»
Бедная мама в такие минуты испуганно замолкала, остановить отца могла только тетка Марина. Резким движением выхватывала бутылку с самогоном и, сурово сдвинув брови, гнала брата спатьстелили ему на сеновале.
Мама благодарила золовку.
Весь месяц законного отпуска делали заготовки на зиму.
Девчонки бегали по грибы и ягоды, а женщины, мама и тетка, варили варенье, закручивали банки с соленьями и компотами, собирали свеклу, капусту, морковь и спускали все это в погреб, до отъезда. Отпуск подгадывали к августу, чтобы в конце накопать и картошки. Отпуск! Смешно. Какой уж там отдыхтруд, труд целыми днями работа и суета. Мама так и ни разу в жизни не отдохнула по-настоящему. Но идти в профком и хлопотать о путевке ей было неловко: «Что вы, девочки! У нас есть Труфановка! А у других вообще ничего. Вот они пусть и едут в наш профилакторий! А мы как-нибудь. Да и потомкакой профилакторий, какой санаторий? А заготовки? А картошку копать? Нет, и не уговаривайте. Ни за что!»
Так и прожили жизнь. Мама говорила: «Жизнь, девки, борьба! Каждый день, каждый час, каждую минуту!»
Борьба? Наташе казалось это неправильным. Неужели ничего хорошего, кроме борьбы, в маминой жизни и не было? Ни радостей, ни удовольствий, только труд и мысли о том, как бы выжить?
Было, вздыхала мама, конечно же было! И сколько! А победа, Наташка? Я хоть и малая была, а все помню! Счастье всеобщее помню, танцы под патефон во дворе, песни под аккордеон! И лица такие счастливые! Все позабыли о ссорах и спорах, все друг друга любили! Правда, недолго. Скоро все вернулось на прежнее место.
Да, счастья в маминой жизни оказалось ничтожно малоголодное, послевоенное детство, в котором все же случались радости: первое мороженое в круглой вафле, конфеты «Школьные», густой сливовый сок в гастрономе, первая кукла, дешевая, пластмассовая, облысевшая через неделю, первые туфли и пенал с картинкой. Вот и все счастье. Да, еще поездки на каникулы к родне в Новомосковск, где в воздухе витал тяжелый запах аммиака от химзаводов. А потом свидания с отцомвсего-то два месяца, и сразу свадьба. Мама уже была беременна Танькой.
Ну и полгода от силы после, с трудом улыбалась мама. А потом отец начал пить. Все пьют, все. Казалось, мама оправдывала отца. Ну посмотрите по сторонам. Все же, без исключения!
А потом? спрашивала Наташа. Больше ничего хорошего не было?
Мама ненадолго задумывалась:
Ну почему же? Было, конечно. Танька родилась, потом ты. Счастье было, когда пальто новое справила, да еще и с цигейковым воротником. А что, отличное пальто, правда, Наташка?
Наташа молчала. Обижать маму не хотелось, она очень гордилась пальто. Но и восхищаться было особенно нечемтемно-синий тяжелый и грубый, шершавый драп и черная, скучная цигейка на воротнике и обшлагах. Тоска.
Еще было, обрадованно вспоминала мама, когда вы с Танькой в школу пошли! Нарядные такие, в белых фартуках. А банты я вам накрутилане банты, сказка! У тебя-то, Наташка, волосы, у Танькипух в три ряда. И как банты мои удержались? смеялась мама. А когда квартиру получили? Скажешь, не счастье? А когда гарнитур отстояли?
Именно, отстояли. Три ночи записывались у мебельного. Зато потом мама плакала от счастья. Но тут же все накрыла накидушками, сшитыми из старых, выгоревших занавесок, и вся красота мигом исчезла.
Зачем все это, возмущалась Наташа, если ничего не видно?
Больше такого гарнитура у меня никогда не будет, тихо ответила мама. Никогда, понимаешь? И еще в кассу взаимопомощи три года платить.
Договорились, что тряпки, как называла накидушки Наташа, будут снимать на праздники, выходные и когда ждут гостей.
Но праздники случались нечасто, гости приходили еще реже, а на выходные мама хитрила и снимать забывала.
Бедная мама, мамочка! Как мало тебе выпало радостей! И как много горя Может, мама праваэто и есть настоящая жизнь? Жизнь, состоящая из будней, а не из праздников?
Судьба тетки Марины, мамы, Таньки и всех женщин слободкикак под копирку. Выходит, и у Наташи будет такая судьба. И ничего не попишешь, значит, правда, так написано на роду. И она не Людка, чтобы что-то изменить. Впрочем, так, как Людка, она и не хочет.
Через две недели в Труфановке Наташе стало скучно и, оставив на тетку Марину сестру и племянника, она уехала в Москву. Но и в Москве было грустноЧингиза там не было, и город без него казался чужим и недобрым.
Но долго грустить не пришлось. Через три дня позвонила Людка и страшным, зловещим шепотом приказала Наташе немедленнослышишь, немедленно! ехать на Пресню.
Бери тачку, я оплачу, шипела Людка, так будет быстрее.
На резонный вопрос, что случилось и почему такая срочность, Людка ответила:
Приедешьувидишь! И шваркнула трубку.
Ехать было совсем неохота. Наташа распланировала свой день: к соседке Тамаре постричься, потом погладить летние вещи, сварить что-нибудь на обедвдруг захотелось холодных зеленых щей со сметаной, а потом позволить себе погрустить в тишине и одиночестве, которого она всегда была лишена.
Но нет, не получилось. Наспех одевшись, выскочила на улицу. Наудачу такси, редкую птицу в слободке, поймала мгновенно.
Людка открыла с выпученными глазами и со страшным, зверским, перекошенным лицом втащила Наташу за шкирку в квартиру.
Иди на кухню! велела она.
На столе стояли немытая кофейная чашка и большая хрустальная пепельница, переполненная окурками. Окно было закрыто, и под потолком висело плотное облако табачного дыма.
Людка плюхнулась на табуретку и закурила.
Поморщившись, Наташа открыла окно.
Да что случилось? решила внести ясность она. Что за срочность такая?
Людка в упор уставилась на нее, словно о чем-то раздумывая. И наконец кивнула на закрытую дверь комнаты.
Знаешь, что там? спросила она.
Наташе вдруг стало страшно, и от страха она неловко пошутила:
Труп, что ли? Убила кого?
Труп. Только он сам, понимаешь? Я тут ни при чем!
Кто сам? еле выговорила Наташа.
Кто, кто? разозлилась Людка. Пупс, кто же еще? Пришел, пожрал, выпил, лег и помер! Захрипел, как конь, и тут же отошел, понимаешь? В секунду! Я прям Ой, что говорить! Людка махнула рукой. Обделалась прям! Еле до сортира добежала! Да еще и блеванула со страху.
Он умер? одними губами проговорила Наташа. Ты в этом уверена?
Пойдем! гаркнула Людка, схватив подругу за руку.
Наташа, упираясь изо всех сил, в ужасе зашептала:
Нет, нет, я не пойду! Боюсь! Не пойдуи все, слышишь? И отпусти, мне больно!
Хороша подруга! с негодованием воскликнула Людка. Мне что, всё одной?
Чтовсё? онемела от страха Наташа.
Но Людка уже тащила ее по узенькому коридору.
На шикарной кровати «Людовик Четырнадцатый», раскинув огромные, волосатые руки, лежал определенно мертвый человек. Откинутая голова с блестящей проплешиной была повернута набок, но лицо, искаженное гримасой боли и удивления, было отлично видно: полуоткрытые выпуклые глаза, немного скошенный, крупный нос и раскрытый, полный золотых коронок синеватый губастый рот.
Мужчина был голым, но, по счастью, ниже пупка закрыт простыней, из-под которой высовывались правый бок и темная от волос нога.